Фаина Раневская. Психоанализ эпатажной домомучительницы - Элла Вашкевич Страница 21

Я поняла тогда еще кое-что важное. Оказывается, эмоции можно сыграть! Изобразить! Даже если на самом деле ничего не чувствуешь, можно заставить других поверить в то, что чувства есть. Можно очень правдоподобно изобразить любовь и ненависть, горе и счастье, гордость и унижение, равнодушие и душевный порыв… Все что угодно. И если все сделать правильно, то люди поверят. Особенно если изображать те эмоции, которых ждут.

Проще всего было «рисовать с натуры». То есть не корчить гримасы, стараясь выразить таким образом движения души, но изобразить какого-либо человека, который на самом деле испытывал нужную эмоцию. Например, слезы горя по Лазарю я позаимствовала у мамы. Мама вообще была человеком очень эмоциональным, ее легко было изображать, потому что все ее эмоции лежали на поверхности.

Но самым большим открытием было то, что тогда, когда я играла, я переставала быть Фаней Фельдман, а перевоплощалась в другого человека. Понимаете, это было для меня очень важным — стать другой… Ведь кто такая была Фаня Фельдман? Заикающаяся некрасивая девочка, которую не слишком любили родители, глупая и неловкая. Разочарование семьи. Но оказывается, я могла стать кем угодно! Умной. Красивой. Любимой. Любой, какой мне только хотелось!

Не удивительно, что я играла при каждом удобном случае, пробуя свои силы в разнообразных перевоплощениях. С каждым разом получалось все лучше и лучше. И я играла постоянно, с утра до вечера и с ночи до утра. Играла, отбрасывая образ неудачницы Фани Фельдман…

Знаете, ведь по-настоящему только с животными не нужно играть. Животным плевать, как ты выглядишь. Им все равно, знаешь ли ты правила арифметики. Они любят тебя такой, какая ты есть. Я знаю, что в глазах моего Мальчика я — первая красавица, и нет никого красивее и лучше меня. Мальчик — это моя собака, единственная родная и близкая душа, оставшаяся рядом со мной в старости.

Да, так о чем это я?.. А, о псевдониме!

Болтают, что я назвалась Фаиной Раневской потому, что это звучит лучше, красивее, чем Фаина Фельдман. Но я не понимаю — а чем плохо звучит «Фаина Фельдман»? В конце концов, это ж не какая-нибудь «Аделаида Пупкина»! И запоминаемость хорошая, и произносится легко. По крайней мере, гораздо легче, чем «Вера Коммисаржевская» или «Матильда Кшесинская». А их имена помнят до сих пор! Запомнили бы и Фаину Фельдман. Но все дело в том, что Фаина Фельдман решительно не могла быть актрисой.

В 1913 году я назвалась Фаиной Раневской, но все еще продолжала оставаться Фаней Фельдман. Мне пришлось вернуться домой, так и не использовав новообретенное имя. Но я его не забыла. Фаня Фельдман, как всякая уважающая себя гусеница, занялась накоплением всего, что может понадобиться для превращения в прекрасную бабочку. То есть в Фаину Раневскую.

Тогда я воображала, что уже почти что бабочка, но на самом деле была всего лишь гусеницей. Но я старалась. Сдала гимназические экзамены, ходила в театральную студию и даже сыграла несколько ролей на любительской сцене. У меня получалось и бороться с заиканием. Всего-то и требовалось — говорить медленно, чуть растягивая слова. Буквы перестали сталкиваться друг с другом, а в голосе появилась уверенная артистичная звучность.

Отец был доволен мною настолько, что даже оплачивал мое обучение в театральной студии. Но его теплые чувства продержались ровно до того момента, когда я заявила, что хочу вновь отправиться в Москву и поступать на работу в настоящий театр.

Боже мой! Что тогда началось! Можно было подумать, что я сказала, будто мечтаю стать проституткой! Мне выложили все аргументы против: начиная от «что скажут люди?!» до «умрешь нищей под забором!». Я только смеялась. Какая разница, что и кто скажет? Ну да, с точки зрения успешного коммерсанта и старосты синагоги дочь, выходящая каждый день на сцену, это не просто нонсенс, но даже и позор. Ну а как же знаменитые актрисы, которым кланялись даже царствующие особы?

— Да какая из тебя актриса?! — воскликнул отец, выведенный из себя недейственностью своих аргументов и моим смехом. — Посмотри на себя в зеркало!

Это было ужасно. Мне не нужно было смотреть в зеркало, чтобы понять, что именно имел в виду отец. Моя проклятая внешность! В самом деле, разве меня можно сравнить с теми актрисами, чьи имена произносили с почтительным придыханием, на чьи спектакли было не достать билетов, с теми, кого публика буквально носила на руках… Они были — красавицы. А я… гадкий утенок. Гусеница, которая так и не стала бабочкой, пусть даже и невзрачной.

Удивительное дело, но возможно, если бы не эта фраза отца, я бы осталась дома и покорно приняла бы ту судьбу, к которой меня готовили с рождения. Но отец разозлил меня. Мне никогда не хотелось быть Фаней Фельдман, глупой, некрасивой и нелюбимой Фаней Фельдман, и слова отца прозвучали как реквием. В тот момент Фаня Фельдман умерла окончательно и бесповоротно. Я не жалела о ней. Все равно ее ничего хорошего не ждало впереди. Фаина Раневская — другое дело. Ее судьба была только в моих руках.

В общем, я ушла из дома. И никакой жандарм не остановил меня по дороге к вокзалу. Я — Фаина Раневская — отправилась навстречу своей судьбе, зная, что буду актрисой. Обязательно буду. Любой ценой.

Так что в Москву в 1915 году вернулась уже не наивная Фаня Фельдман, а подготовленная ко всяким неожиданностям Фаина Раневская. Готовая на все — на унижения, нищету, голод. Лишь бы только играть. Нет, не играть — жить на сцене.

Да, тогда я еще не меняла документы, и в паспорте у меня по-прежнему значилась фамилия «Фельдман». В глубине души я еще надеялась, что отношения с семьей восстановятся и когда-нибудь я вернусь в наш дом в Таганроге. По ночам, вспоминая слова отца, я плакала и обещала себе, что вернусь знаменитой актрисой, и тогда он очень пожалеет о том, что наговорил мне. Я воображала его изумленное лицо, когда он увидит меня на сцене, осыпанную цветами, когда ему будут говорить комплименты как отцу такой знаменитой и талантливой женщины… Ну что вы хотите! Мне было девятнадцать, я была наивна, романтична и мечтательна. К тому же я была одинока. А одинокие люди просто обязаны мечтать — это наполняет их жизнь смыслом.

Потом было много всякого и разного, роскошь и голод, хорошие и плохие дни, знакомства с замечательными людьми. Если захотите, я расскажу потом и об этом тоже. А сейчас закончу о псевдониме.

Говорили, что я изменила фамилию по той причине, что оставаться в революционной России дочери Фельдмана было попросту опасно. Полная чушь! Можно подумать, никто не знал, кем был мой отец! Чекисты не дремали. Я могла изменять фамилию сколько угодно, но они-то знали, в какой семье я родилась. Как тогда говорили — буржуазное происхождение. Я официально стала Раневской вовсе не из-за мифической или даже реальной опасности носить отцовскую фамилию.

Меня можно называть рожденной революцией. Может быть, если бы не революция, то сбылись бы глупые ночные мечтания. Но в 1918 году стало опасно быть успешным коммерсантом, нефтепромышленником и старостой синагоги. Моего отца арестовали, и освобождение обошлось ему в пятьдесят тысяч рублей золотом. Огромная сумма! Отец всегда знал, с какой стороны бутерброд намазан маслом, и быстро понял, что с большевиками ему каши не сварить. Оставаться в Таганроге было немыслимо. Взяв один раз пятьдесят тысяч, в следующий раз могли потребовать сто, а может, и саму жизнь. Так что мое семейство быстро упаковало чемоданы, погрузилось на пароход — тот самый, собственный, — и отправилось подальше от бушующей революционной России, ища более спокойные воды. Мать, отец, брат — все уехали, старый дом в Таганроге опустел. Ну а Бэлла уже давно была замужем за французом и благоденствовала в Париже.