История философии. Древняя Греция и Древний Рим. Том II - Фредерик Коплстон Страница 20

1. Этика Аристотеля носит откровенно телеологический характер. Его интересует не действие, правильное само по себе, независимо от каких-либо соображений, но действие, направленное на достижение блага. Все, что помогает достичь этого блага или цели, – правильно, все же, что препятствует достижению истинного блага, – неправильно.

«Всякое искусство и всякое учение, а равным образом поступок и сознательный выбор, как принято считать, стремятся к определенному благу. Поэтому правильно определять благо как то, к чему все вещи стремятся»¹. Но разные искусства и науки имеют разные цели. Так, цель врачевания – здоровье, цель судостроения – безопасность путешествия, цель экономики – благосостояние. Более того, ряд целей подчиняется другим, более важным. Например, какое-то лекарство позволяет больному заснуть, но опосредованно оно дается для того, чтобы помочь ему вернуть здоровье. Аналогичным образом искусство изготовлять уздечки и другие детали конской сбруи подчинено более важной задаче – достижению победы в бою. Эти цели, следовательно, направлены на достижение более важных целей или благ. Но если существует цель, желанная сама по себе, причем остальные цели желанны ради нее, то эта цель и есть наивысшее благо или благо. И Аристотель ставит перед собой задачу определить, в чем оно заключается и какая наука его изучает.

В отношении второго вопроса Аристотель утверждает, что высшее благо изучается политической или социальной наукой. Для каждого отдельного человека благом является то же самое, что и для государства, однако «более важным и более полным представляется все-таки благо государства»². (Здесь мы видим влияние «Государства» Платона, который писал, что в идеальном государстве справедливость выражена гораздо сильнее, чем в обычных.) Таким образом, Аристотель рассматривает этику как ветвь политической или социальной науки; можно сказать, что в трактате «Политика» он сначала исследует вопросы индивидуальной этики, а потом – политической.

Отвечая на вопрос, что является благом для человека, Аристотель подчеркивает, что нельзя ответить на него с математической точностью; сам характер предмета этики, а именно – поведения человека, таков, что не позволяет сделать этого³. Кроме того, разница между математикой и этикой заключается в том, что первая изучает общие принципы и делает из них свои выводы, а последняя начинает с выводов. Иными словами, в этике мы начинаем с моральных суждений о людях и, сравнивая, сопоставляя и тщательно анализируя их поступки, формулируем общие принципы⁴. Аристотель исходит из идеи о том, что каждому человеку присуще естественное стремление к гармонии и пропорции, то есть умение различать степень важного и неважного, которая определяет его этическое поведение. Такой взгляд создает основу для естественной этики, в противовес произвольной этике, но в этом случае попытка теоретически обосновать необходимость морального обязательства, особенно для системы, подобной Аристотелевой, сталкивается с непреодолимыми трудностями. Аристотель не мог связать этику человеческих поступков с Вечным божественным законом, как пытались сделать христианские философы Средних веков, так много у него взявшие. Как бы то ни было, несмотря на эти недостатки, этика Аристотеля, по большому счету, представляет собой этику здравого смысла, в основании которой лежит убеждение в том, что человек в целом является хорошим и добродетельным существом. Аристотель рассматривал свою этику как оправдание и дополнение к естественным суждениям такого человека, который, как он говорит, «правильно судит о том, в чем сведущ»⁵. Может сложиться впечатление, что на картину идеальной жизни, созданную Аристотелем, сильно повлияли его интеллектуальные и профессорские вкусы, однако мы не можем обвинять его в попытке создать чисто априорную и дедуктивную этику или Ethica more geometrico demonstrata.

Более того, хотя в этике Аристотеля очень заметно влияние современных ему греческих взглядов на поведение человека, сам философ, вне всякого сомнения, полагал, что исследует человеческую природу, как таковую, и строит свою этическую теорию на ее универсальных характеристиках; этому не мешало даже его пренебрежительное отношение к «варварам». Если бы Аристотель дожил до наших дней и вступил бы в полемику с Фридрихом Ницше, к примеру, он бы, вне всякого сомнения, настаивал на том, что человеческая натура носит универсальный характер, не подвержена изменениям и нуждается в постоянных оценках, которые являются не относительными, а заложены в самой природе человека.

Что же обычно люди считают для себя целью жизни? Счастье, отвечает Аристотель, и, как истинный грек, он полностью с этим согласен. Однако такое определение мало что объясняет, поскольку разные люди по-разному понимают счастье. Для одних людей счастье – это удовольствие, для других – богатство, для третьих – почет и т. д. Более того, каждый человек понимает счастье по-разному и в разные периоды своей жизни. Заболев, люди видят счастье в здоровье, впав в нужду – в богатстве. Удовольствие представляется меньшим счастьем для рабов, чем для свободных; почет тоже не может быть целью жизни, поскольку он зависит от тех, кто его оказывает, и не может быть нашим собственным. Более того, к почету стремятся, наверное, для того, чтобы убедить самих себя в собственной добродетели (отсюда, возможно, то огромное значение, которое в викторианские времена придавали «респектабельности»), поэтому целью жизни, возможно, является добродетель. Нет, говорит Аристотель, и добродетель не вполне совпадает с этой целью, поскольку добродетелью можно обладать и в величайшем несчастье, и всю жизнь бездействуя. Счастье же, как высшая цель жизни, на достижение которого направлены все силы, должно быть действием, исключающим несчастье.

Итак, если счастье – это действие, и действие человека, то следует определить, какие действия присущи только людям. Это не может быть ни деятельность, способствующая росту или воспроизведению себе подобных, ни деятельность органов чувств, поскольку все это присуще и другим живым существам. Это должна быть деятельность, которая выделяет людей среди них, – разумная деятельность или деятельность, согласованная с разумом. Это деятельность, сообразная добродетели – ибо Аристотель, помимо нравственных добродетелей, выделял еще и интеллектуальные, – однако это совсем не то, что обычно имеют в виду люди, говорящие, что счастье заключается в добродетели, поскольку они обычно думают о нравственных добродетелях, таких, как справедливость, умеренность и т. д. В любом случае, счастье как нравственная цель не может заключаться просто в добродетели как таковой: оно заключается в деятельности сообразно добродетели или в добродетельных поступках, при этом под словом «добродетель» следует понимать как интеллектуальные, так и нравственные добродетели. Более того, говорит Аристотель, человек должен совершать добродетельные поступки в течение всей своей жизни, а не время от времени, – только такая жизнь заслуживает названия счастливой.

Итак, счастье – это деятельность сообразно добродетели, однако из этого вовсе не следует, что надо отказаться от широко распространенных воззрений на счастье. Например, правильные поступки людей, любящих добродетель, доставляют им огромную радость, поскольку радость – естественный спутник свободной и беспрепятственной деятельности. Однако трудно совершать прекрасные поступки, не обладая определенными внешними благами, – эту мысль Аристотеля отвергали киники, по крайней мере частично⁶. Таким образом, понятие счастья как деятельности, присущей одному лишь человеку, сохраняется, но при этом не отвергаются другие его компоненты – радость и благосостояние. И снова мы видим, как много здравого смысла заложено в учении Аристотеля; он ценил земную жизнь и не был склонен преувеличивать значение «сверхтрансцендентального».