Ефремовы. Без ретуши - Федор Раззаков Страница 20

Учитывая, что в «Современнике» царили демократические нравы, спектакли там часто ставили сами современниковцы, не утруждая себя приглашением пришлых режиссеров. Например, спектакль «Третье желание» (1960) В. Блажека поставил Евгений Евстигнеев. А «Друга детства» (1961) М. Львовского – Виктор Сергачев, «Белоснежку и семь гномов» (1961) – Олег Табаков, «Двое на качелях» (1962) У. Гибсона – Галина Волчек, «Сирано де Бержерака» (1964) Э. Ростана – Игорь Кваша.

Что касается Олега Ефремова, то и он сложа руки не сидел – тоже выпускал один спектакль за другим. Так, в 1961 году это была постановка «Четвертый» по пьесе К. Симонова. Ее герой – американский журналист (его играл сам Олег Ефремов) – вместе с военными летчиками отправлялся в Пакистан, и там перед ним вставал нравственный выбор: написать правду или скрыть факт бомбовой атаки. В пьесе шел своеобразный разговор Человека и Совести, во время которого герой анализирует события и поступки прошлых дней. Это было универсальное произведение – его можно было приложить и к советской действительности, к мукам и терзаниям тамошней интеллигенции. Именно этим, судя по всему, оно и привлекло Ефремова.

В 1962 году он поставил спектакль «По московскому времени» по пьесе Л. Зорина, где речь уже шла о другом – о молодых людях, начинающих самостоятельную трудовую жизнь на нефтяном промысле. А год спустя Ефремовым (в тандеме с Г. Волчек) была выпущена еще одна премьера – спектакль «Без креста» по повести В. Тендрякова «Чудотворная» (это был, пожалуй, единственный советский писатель, который не боялся говорить в своих произведениях о религии в атеистическом советском обществе). Вещь весьма актуальная в свете той антирелигиозной кампании, которая была объявлена тогда Н. Хрущевым (он торжественно пообещал к 1980 году показать последнего попа). Отметим, что за три года до этого повесть Тендрякова под ее настоящим названием была экранизирована на «Мосфильме» режиссером В. Скуйбиным («Жестокость», «Суд»). Сюжет у нее был следующий. Ученик Гумнищенской сельской школы Родька Гуляев выкапывает на берегу реки древнюю потемневшую икону, а его бабка Авдотья распускает слух, что эта икона – чудотворная, а ее внук Родька – святой. Бабка и мать стали силой «обращать его в христианскую веру». Мальчика заставляли носить крест, молиться. Родька протестовал, стыдился товарищей. Доведенный до отчаяния, он решил уничтожить икону (расколол ее пополам), но был застигнут «на месте преступления» бабкой. Беспощадно избитый, не видя выхода, он бросился в реку, но учительнице Прасковье Петровне удалось его спасти.

Еще один спектакль 1963 года в постановке Ефремова – «Назначение» А. Володина («Пять вечеров»). Еще одна современная вещь, но уже с иным подтекстом. Сюжет: на место начальника, возглавлявшего в течение нескольких лет некое учреждение, приходит его выдвиженец (Лямин) – человек умный, талантливый, но не привыкший принимать жесткие решения. Он пытается вести политику, прямо противоположную той, которую – под девизом личной выгоды – проводил его предшественник. И, как это ни парадоксально, интеллигентному и мягкому человеку приходится проявлять черты, абсолютно не свойственные ему ранее. К тому же у него катастрофически осложняется личная жизнь: он полюбил собственную секретаршу. Роль Лямина исполнил Олег Ефремов.

В 1963 году в «Современнике» мог выйти в свет еще один спектакль, но не вышел. Речь идет о пьесе «Олень и шалашовка» А. Солженицына, которая была основана на личном лагерном опыте автора 1945 года (лагерный пункт «Калужская застава» в Москве) и 1952 года (Экибастузский лагерь). В те годы лагерная тема была весьма популярна в среде творческой интеллигенции. В итоге бардовская песня, например, откликнулась на это появлением таких певцов, как Александр Галич и Владимир Высоцкий. Однако в театр и кино эту тему в итоге так и не пустили, поскольку наверху попросту испугались широкой популяризации не только темы репрессий, но и лагерного быта как такового. Спустя два десятка лет с этой темы будет снято это табу, что тут же даст толчок криминализации массового сознания в СССР и началу бандитского беспредела на территории нашей страны. Кстати, именно тогда, в мае 1991 года, Ефремов и поставит-таки «Оленя и шалашовку» на сцене МХАТа имени А. П. Чехова, что весьма символично.

Однако в начале 60-х эту постановку все-таки не допустили – ума у наших правителей еще хватало. Поэтому пьесу Солженицына в «Современнике» ставить не разрешили, хотя актерам жуть как этого хотелось. По словам Б. Любимова:

«Современник» «жил Солженицыным». Его любили, ценили, постоянно говорили о нем, особенно о его пьесе «Олень и шалашовка». Предполагалась ее постановка. Пьеса лежала в литчасти, но текст получить было невозможно… Пьесу хорошо знал весь театр – не только актеры, но даже мои коллеги по электроцеху, рабочие. Они мне объяснили, что такое «олень», что такое «шалашовка», рассказывали о замысле спектакля, по которому мы, осветители, должны были в какой-то момент из зрительских лож софитами «слепить» зрительный зал – как прожекторами на зоне. … Врезался в память этот образ, очень театральный: осветители, направляющие свет софитов на созданную художником «зону»…

К пьесе автором прилагается «краткий словарь лагерного языка», в котором объясняется, что шалашовка – это «лагерница легкого поведения, способная на любовь в непритязательных обстоятельствах…»

Отметим, что, когда А. Твардовский узнал о том, что «Современник» хочет поставить эту пьесу, он в присутствии Солженицына назвал современниковцев «театральными гангстерами». Чем, конечно, сильно обидел писателя, который относился к этому театру как к новаторскому, передовому. А теперь послушаем самого А. Солженицына:

«Непростительным же считал Твардовский и что с «Оленем и шалашовкой» я посмел обратиться к «Современнику». Обида в груди А. Т. не покоилась, не тускнела, но шевелилась. Он много раз без необходимости возвращался к этому случаю и уже не просто порицал пьесу, не просто говорил о ней недоброжелательно, но предсказывал, что пьеса не увидит света, то есть выражал веру в защитную прочность цензурных надолб. Более того, он сказал мне (16 февраля 1963 г., через три месяца от кульминации нашего сотрудничества!):

– Я не то чтобы запретил вашу пьесу, если б это от меня зависело… Я бы написал против нее статью… да даже бы и запретил.

Когда он говорил недобрые фразы, его глаза холодели, даже белели, и это было совсем новое лицо, уже нисколько не детское. (А ведь для чего запретить? – чтоб мое имя поберечь, побуждения добрые…)

Я напомнил:

– Но ведь вы же сами советовали Никите Сергеевичу отменить цензуру на художественные произведения?

Ничего не ответил. Но и душой не согласился, нет, внутренне у него это как-то увязывалось. Раз вещь была не по нему – отчего не задержать ее и силой государственной власти?..