Андерсен - Борис Ерхов Страница 20

Ах, как головокружительно прекрасно чувство недавно обретенной свободы! По возвращении в Копенгаген из Хельсингёра, где состоялось столь скандальное прощание с Мейслингом, Андерсен довольно быстро нашел себе жилье и поселился в доме по улице Вингордстреде в чердачной комнате, типичной романтической мансарде с единственным окном, из которого открывался вид на крыши зданий и стоящую чуть поодаль башню церкви Святого Николая — очень скоро вид из этого окна будет запечатлен в новых произведениях начинающего поэта.

Кандидат Берлин оказался поистине добрым гением Андерсена: по его рекомендации преподавателем, который должен был готовить юношу к экзаменам на аттестат зрелости, Йонас Коллин нанял его знакомого, кандидата Людвига Мюллера, прозванного за познания в области восточных культур «Мюллером Иудейским». Он занимался с Андерсеном по всем дисциплинам, кроме математики, в ней гимназист преуспел еще в Хельсингёре. Мюллер разительно отличался от Мейслинга: это был еще молодой человек (кстати, он преподавал латинский язык еще одному великому датчанину, Сёрену Киркегору), и с ним Андерсен не только сдружился, но и совершенно свободно вел споры на различные темы, даже те, в трактовке которых собеседники расходились. Мюллер был истово верующим христианином, толкующим Священное Писание, следуя его букве. Андерсену, напротив, казалось «чем-то несерьезным, чем-то принижающим Господа Бога представлять его, вопреки слову Христа, строгим властелином, карающим человека вечным огнем без надежды на спасение за то, что он не смог побороть в себе присущее ему от природы» ^[84]. Вспомним, что примерно такую же ересь он приписывал своему отцу, который, согласно его воспоминаниям, отрицал существование черта. «И вообще нет никакого дьявола, кроме того, которого мы носим в собственном сердце» — эту фразу Ханс Кристиан вкладывал в уста отца в автобиографических записках. В спорах с Мюллером Андерсен сам, теперь уже напрямую, не прибегая к ссылке на третье лицо, утверждал, что «дьявола не существует и присутствует он лишь в образных выражениях». Учитель и ученик вели настоящие богословские сражения, так что однажды, когда Андерсен невзначай заметил, что хотел бы изучать в университете теологию, Мюллер сказал, что, если бы Андерсен решил стать священником, он, как учитель, публично выступил бы с заявлением, что его бывший ученик недостоин рукоположения.

Как видим, теперь Андерсен наслаждался свободой даже на занятиях, в гимназии воспринимавшихся им как тягостное и скучнейшее времяпрепровождение. Единственная отрицательная сторона возвращения в Копенгаген — ему приходилось экономить на всем: стипендия его оставалась прежней, но из нее нужно было платить за учебу. Впрочем, эти траты с лихвой восполнялись обедами по понедельникам у командора Вульфа, по вторникам у конференц-советника (то есть почти министра) Йонаса Коллина, по средам у статского советника, одного из директоров Королевского театра, Готше Ханса Ольсена, по четвергам у госпожи Фредерики Мюффельман, сестры горничной Мейслингов, по пятницам у статского советника Эрстеда, по субботам у управляющего королевскими складами Баллинга. Воскресенье Андерсен оставлял свободным. В этот день его обычно приглашали в гости, и он мог выбирать среди приглашающих. Отсюда, однако, не следует, что он злоупотреблял гостеприимством друзей и знакомых: пользоваться им у студенчества того времени не считалось зазорным. Андерсен «обедал по знакомым» и бесплатно гостил в богатых поместьях и в последующие годы, когда стал известным и признанным писателем, — теперь он был «гвоздь» обеденной программы и незаменимый собеседник.

Особенно благожелательный прием он встречал в семействе Вульфов, дочь которых Хенриетта Вульф-младшая относилась к нему с большой теплотой и искренностью. У Йетте Вульф был только один недостаток — ее внешность портил небольшой горб. Девушка стойко переносила это жизненное испытание и брала умом, обаянием и верностью. Выслушав (конечно же в декламации самого автора) стихотворение «Вечер», написанное Андерсеном под впечатлением пешего путешествия из Хельсингёра в Копенгаген в 1826 году, Йетте сразу же отметила характернейшую черту его таланта — иронию.

Особенно нравилась ей последняя строфа, в которой насмешливо, но с сочувствием обыгрывался образ поэта — созерцателя буколических дорожных картин. Попытаемся представить эту строфу в нерифмованном прозаическом переводе: