Дом в небе - Сара Корбетт Страница 20

Той весной я, как и планировала, поехала в Афганистан. Остановилась в гостинице «Мустафа» в центре Кабула, заплатила сразу за месяц и получила маленький номер с темным ковром и двуспальной кроватью под мягким розовым одеялом. Окно выходило на шумную площадь.

«Мустафа» – это знаменитый отель, где жили многочисленные иностранные журналисты, повалившие в страну с началом американского вторжения. Когда из города убрались талибы, здесь раньше, чем в прочих местах, начали продавать алкоголь. Война затянулась, и пресса рассосалась по городу: кто-то перебрался в посольства под охрану военных, а прочие – в другие гостиницы, превращенные в пресс-центры. Но многие организации не хотели держать постоянных корреспондентов в Афганистане, бросая все ресурсы на другую войну – в Ираке. В результате, как говорят, Афганистан превратился в рай для фрилансеров – конфликты здесь не прекращались, а журналистов было мало. И требования для начинающих здесь были не так высоки, как дома.

В мае 2007 года Кабул напоминал сад камней в удешевленном варианте: полуразрушенные дома советского стиля плюс буйно цветущие рынки. Пыль, точно вторая кожа, покрывала лица детей, продающих на улице жевательную резинку и старые карты. Свежий высокогорный воздух был отравлен вонью сотен дизельных генераторов, которые были призваны возместить людям отсутствие инфраструктуры.

С собой у меня были визитки: «Аманда Линдаут, независимый фотограф» – по-английски и на дари, самом распространенном языке Афганистана. Для контакта я указала электронный адрес, мой новый афганский номер телефона и совала свои визитки буквально каждому встречному. В «Мустафе» я познакомилась с фотожурналистом из Англии по имени Джейсон Хоуи, который в одиночку проехал охваченную войной Колумбию, побывал на арабо-израильской войне в Ливане в 2006 году и в Ираке. Сейчас его путь лежал в провинцию Гильменд, где находились британские войска. Он объяснил мне принципы фриланса. Ты планируешь все самостоятельно, платишь за все из своего кармана и действуешь на свой страх и риск. У тебя нет ни медицинской страховки, ни карьерных перспектив, ни сбережений. Ты придумываешь для себя задания, хватаешься за любую возможность заработать. Меня это совершенно не пугало. Не так уж много отличий от жизни бродяги-путешественника.

Я фотографировала все, что попадалось на глаза, хотя с людьми возникали трудности. Например, женщины, даже будучи скрытыми под паранджой, всегда отворачивались от моего фотоаппарата, а мужчины злобно таращились прямо в объектив. Я нашла Амануддина, торговца коврами, с которым познакомилась два года назад. Он перебрался из Пешавара в Кабул и открыл тут магазин. Я попросила его отвезти меня к кучис, одному из кочевых народов Афганистана. Кучис раскинули свой табор на бурых холмах у южной границы города. В том же районе был и его семейный дом, где я останавливалась в прошлый свой приезд.

Кучис – это многочисленный народ пуштунского происхождения, живущий в Афганистане повсюду. Некоторые племена кучис ведут оседлый образ жизни, другим по душе сезонное кочевание. Кучис можно увидеть бредущими по обочинам дорог где-нибудь в глуши, с отарой овец – женщины в ярких шерстяных платьях с широкими рукавами, расшитыми на груди бисером, и мужчины в шарфах и традиционных паколях, похожих на грибные шляпки.

Несколько сотен кучис, обитающие в глубоких долинах позади дома Амануддина, спали в разноцветных шатрах из шерсти. Местные – афганцы с жильем и землей – терпели их, но общаться с ними брезговали. Кучис напоминали мне аборигенов в Канаде, независимых и не вписавшихся в цивилизацию и потому ставших изгоями.

Собрав все свое оборудование, а также амбиции фотографа-новичка, желающего доказать, что он чего-то стоит, я предложила Амануддину провести ночь в таборе кучис.

– А это еще зачем? – резко ответил он.

Моя идея ему совершенно не понравилась. Он предпочел бы посидеть на тенистом берегу озера Каргха, поедая из газеты бараний кебаб и слушая музыку Болливуда. В его понимании так было куда интереснее. Словом, Амануддин был не тот проводник, который готов на любые жертвы во имя туризма. Но все-таки он обещал проводить меня в табор кучис и объяснить им, кто я такая и чего мне надо.

Когда мы добрались туда, солнце уж клонилось за горы, окрашивая все вокруг в мягкий блекло-сливовый цвет. Пастухи гнали овец и коз в лагерь. Издали эта пасторальная сцена вызывала умиление, но вблизи вонь, исходящая от сотен животных, просто валила с ног. Из-под навеса вышел человек в тюрбане, свободных белых одеждах и буром жилете и направился к нам. Это был вожак племени, который представился Матином. Матин и Амануддин коротко переговорили по-пуштунски, и первый отвел меня к шатру, принадлежащему его сестре, сказав, что в этом шатре я буду спать. Амануддин все пытался отговорить меня, убеждал, что ночевать тут небезопасно, но я упрямо стояла на своем. На прощание он обнял меня за плечи, словно говоря: что ж, в случае чего пеняй на себя, пообещал вернуться за мной утром и, прежде чем тьма поглотила холмы, успел исчезнуть из вида.

Сестра вожака – женщина лет сорока, с загорелым обветренным лицом и двумя растрепанными черными косами, в красном платье с нашитыми поверх заплатами зеленой шерсти – откинула полог. Матин громко произнес ее имя: Маркам. Затем мое имя: Алмонда. Потом он приложил ладонь к сердцу – я догадалась, что он желает мне спокойной ночи, и повторила его жест.

Мариам махнула рукой, приглашая меня в шатер. Внутри был небольшой очаг, где горел огонь. Двое ее детей играли на ковре, постеленном прямо на землю. У дальней стены стояли два аккуратных холщовых мешка с вещами. Мариам приготовила ужин: рис, густой йогурт и наан. Тарелок не было, все ели прямо из кастрюль, запивая пищу сладким теплым чаем. После еды хозяйка подмела земляной пол и достала из мешков толстые шерстяные одеяла.

Мы с Мариам долго не спали. Лежали рядом в темноте, освещенные оранжевыми отблесками пламени, и разговаривали – каждая на своем языке, находчиво и неустанно жестикулируя. Мы говорили о наших семьях, о войне, и та крупица понимания, которая на самом деле была возможна между нами, превращалась в нечто большее, очень значительное. Если Мариам все-таки не удавалось мне чего-то объяснить, она со смехом брала меня за руку: мол, ничего страшного, мы ведь просто общаемся. Потом я уснула и время от времени чувствовала сквозь сон, как она поправляет мне одеяло, чтобы я не замерзла.

Утром я была вознаграждена за свою смелость. Когда я вышла из темноты под белое слепящее солнце, Мариам и ее золовки – старшие женщины, одобрительно защелкавшие языками при моем появлении, – погладили меня по волосам и прицепили мне на рубашку несколько амулетов из бисера. Потом стали демонстрировать собственные сокровища – тяжелые каменные ожерелья из Саудовской Аравии, браслеты с кусочками лазури, серебряные серьги в форме полумесяца.

Когда немного погодя я достала фотоаппарат, они восприняли это на удивление спокойно. Глядя в видоискатель, я навела на женщин объектив, но никто даже не вздрогнул. Ни одна не отвернулась, не попыталась спрятать детей, не бросила на меня враждебного взгляда. В ту самую секунду, когда я появилась из шатра с Мариам и детьми, они поняли, что я не представляю для них опасности, и потому ничего не боялись. Мужчины пили чай под навесом. Женщины выстраивали коз для утренней дойки. Старуха, сидящая на корточках у одного из шатров, подняла на меня глаза – я была поражена и в этот момент успела нажать на спуск.