Ивановна, или Девица из Москвы - Барбара Хофланд Страница 20

Я видела это — и все-таки я жива. Ах, Ульрика! Есть ли предел человеческой выносливости?

Когда я уже не слышала больше слов умирающей маменьки, когда ее тяжелая холодная голова упала мне на руки, я, кажется, лишилась чувств. Меня будто оглушило, но я все-таки не упала в обморок. Я осознавала случившееся, и вместе с тем испытывала некое оцепенение. Я была на грани идиотизма или безумия, но, думаю, реальность была страшнее моих ощущений. И все-таки в это мгновение я нашла в себе силы поблагодарить Господа за то, что мои ощущения не стали действительностью. И от всего сердца я молила о том, чтобы, в каком бы отчаянии я ни была, я смогла бы перенести свои страдания, как положено человеку и христианину, чтоб не лишил меня Господь утешения изливать душу свою в молитве и верить, что меня ждет вечность, где грешные избавляются от тревог и утомленные находят покой.

Мы, конечно, никогда не должны отчаиваться, обращаясь к Небесам милосердным, даже когда нам не дозволено надеяться на какое-то великое или незамедлительно вмешательство во благо нам. Божественные уста истинно гласят нам, что жизнь наша более ценна, чем жизнь воробьев, но, тем не менее, ни один из них не падает на землю не по воле Отца нашего небесного, и что «все волоски на нашей голове пересчитаны». Еще он говорит нам, что молитвы верующего будут услышаны, потому считаю, что мудро и естественно для христианина взывать к Небесам о помощи во всех крайностях. И я убеждена, что именно бесчисленным молитвам моей благочестивой маменьки о моем благополучии обязана я сохранением сознания и выдержки при виде таких неожиданных, таких ужасных сцен, столь отличных от всего, с чем мне приходилось сталкиваться в прежней жизни.

Прошло несколько часов, в течение которых нельзя сказать, что я была в полном сознании. Помню только, что когда пришел Михаил и многие другие наши люди, папенька, казалось, очнулся от забытья, в которое он впал, рухнув на тело маменьки. Его уговорили подняться и вложили ему в руки саблю. Тогда папенька, обернувшись ко мне, вложил в мои руки свой кинжал, порывисто прижал меня к груди и воскликнул:

«Возьми это, Ивановна! Вот единственное приданое, которое русский дворянин может дать своей дочери в такой час, как этот. Прощай! Оставляю тебя на попечение Михаила, он отвезет тебя к Ульрике или к Александру. Передай им мое благословение, и, если твой дед переживет этот день, пусть твоей заботой будет закрыть ему глаза в положенный час. — Он помолчал и снова остановил взгляд на жене. — Ивановна, — сказал он с горьким вздохом, — твоя мать умерла незапятнанной, как снег на горной вершине. Я не раскаиваюсь в том, что произошло, так повелел мой жестокий рок. Если же ты решишь употребить этот кинжал против себя, помни, это будет оправданным, только если случится с тобой то же, что и с маменькой. Прощай! Я иду защищать тебя, дитя мое, и мстить убийцам твоей матери!»

Папенька вырвался из моих рук — он бросался на своих врагов как ангел смерти, сея на своем пути смерть и опустошение. Какое-то время эта буря бушевала рядом со мной, и я находила великое утешение в его мести, но это чувство смешивалось с неописуемым страхом увидеть, как прольется и его кровь. Издали казалось, что враги отступают перед ним и его верными помощниками в дальнюю часть дворца. В это время несколько негодяев, получивших преимущество перед своими товарищами в удовлетворении своей страсти к грабежу, снова вошли в комнату и двинулись к телу маменьки, накрытому богатой накидкой. Я с маниакальной яростью старалась им помешать. Видимо, дикий вид, который придавало мне овладевшее мной бешенство вкупе с всклокоченными волосами, окровавленной одеждой и кинжалом в руках, и в самом деле наводил страх — не знаю почему, но французы ретировались, и ночь этого ужасного дня накрыла меня. Я осталась одна рядом с тем, что было мне дороже жизни — рядом с телом моей убитой матери.

После нескольких часов ужасного шума наступила глубокая, могильная тишина, которую нарушали лишь редкие орудийные раскаты. Но к полуночи послышались глухие звуки стрельбы, которые стали усиливаться по мере приближения к комнате, где я сидела на полу, держа холодную руку маменьки, как единственную нить, все еще связывающую меня с этим миром. Бедная старенькая Варвара, которая долгое время была преданной сиделкой нашего дедушки, пришла с известием о том, что в другой части дворца полыхает пожар и вскоре огонь доберется до того места, где сижу я. Варвара стала упрашивать меня уйти с ней, говоря, что искала меня по всему дому и все боялась, что меня увели французы.

В ответ я спросила о папеньке.

«Он на небесах», — молвила Варвара.

«Тогда мне нечего делать на земле», — сказала я, опустив в отчаянии голову на щеку маменьки.

Варвара ушла, и некоторое время я, можно сказать, радовалась ее отсутствию, потому что чувство какого-то жуткого удовлетворения овладело мной. Почти тридцать часов я ничего не ела, и все то время страдала не только от мук рассудка, но и от сильнейшей физической усталости и находилась в состоянии полного истощения. Я решила, что, должно быть, умираю, а то недолгое время, которое мне оставалось прожить, я проведу рядом с драгоценными останками маменьки. Я легла еще ближе к бесчувственному телу и вообразила, как меня охватывает холодок смерти, но внезапно почувствовала, что рядом кто-то есть, и услышала слабый, задыхающийся голос, обращенный ко мне.

«Дитя мое, моя Ивановна! Ты и вправду покидаешь меня? Все уроки твоей благочестивой маменьки, благородного папеньки забыты? Неужто в тебе не осталось жалости, раз ты бросаешь меня в день крайнего моего отчаяния? Дитя мое, моя дорогая Ивановна! Пожалей меня, умоляю».

Я подняла голову. Надо мною склонился дедушка, пряди его седых волос падали мне на лицо, увлажненное слезами, которые тихо скатывались с его морщинистых щек. Я потянулась к нему — я обвила руками его шею, я почувствовала зов родной крови в своем сердце, которое готово было разорваться. Я поцеловала его в лоб и расплакалась, то были драгоценные слезы, потому что под их целительным воздействием мой рассудок, казалось, восстанавливался, и порывы гнева и жажда мщения, которые рвали мою душу на части, уступали место другим эмоциям — печали и покаянию.

Когда волнение во мне улеглось, я заставила себя подняться и приняла еду, что принесла мне Варвара. Но как только у меня чуть прибавилось сил, я принялась энергично настаивать на том, что нельзя оставлять тело маменьки на дальнейшее поругание. И после короткого, насколько позволило время, обсуждения мы решили перенести тело любимой маменьки в отдаленную часть сада, где, как ты помнишь, в прошлом было фамильное кладбище. Что мы и сделали, но не без трудностей — для этого нам пришлось обойти кружным путем ту часть дома, где властвовал огонь.

Вот так и была погребена графиня Долгорукая, потомок княжеского рода, достойная представительница империи, твоя, Ульрика, и моя маменька, единственный ребенок этого убитого горем старика. На его долю выпало величайшее несчастье — он пережил собственную дочь, и его тяжкие вздохи в те минуты, когда могила навеки скрыла ту, что была райским светом для его глаз, никогда, никогда не перестанут звучать в моей душе. Двое слуг — только они и остались из того множества людей, что несколько часов назад грозили врагу или молили о пощаде. Человеческие существа разорили жилище, а тлеющий огонь лишь довершал разрушение. И как только наша ужасная миссия была завершена, мы вернулись в комнаты, не обращая внимания на их состояние.