Собственные записки. 1835–1848 - Николай Муравьев-Карсский Страница 20

«Всеподданнейше подношу к стопам вашего величества шпагу, алмазами украшенную, карабин и пистолеты, и грамоту города Парижа в подлиннике. Всенижайше прошу, всемилостивейший государь, приказать сохранить сей дар в московском Арсенале, в память поведения наших войск во французской столице и признательности к ним ее жителей».

– Ах, старик! – сказал государь. – Зачем же он это прислал до своей смерти?

– Он располагал сие сделать еще из Могилева в 1824 году, и ныне, отыскивая духовную свою, он нашел нечаянно черновое письмо, своей рукой писанное, а потому, переписав его, отправил ныне вещи сии к вашему величеству.

– Я черновое письмо сие сохраняю у себя. Это очень лестный памятник, – сказал государь, – и поручение фельдмаршала будет в точности исполнено; но зачем он хочет вещи сии отдать в Арсенал? Им бы следовало быть в Грановитой палате.

– Фельдмаршал верно описался; но это будет настоящее его желание.

– Я туда их и отправлю, – сказал государь.

За сим я подал государю две докладные записки фельдмаршала о назначении Карпова дивизионным начальником, а Лашкарева сенатором, с производством в тайные советники, объяснив, почему военный министр их не принял.

– Это у нас так водится, – сказал государь, – что без номера бумагу на мое имя он не распечатывает, – и, прочитав их, сказал, что Карпову дается дивизия, когда откроется вакансия и старшинство его дозволит сие.

Взявши список генеральский, государь отыскал Карпова и заметил, что он еще не из старших генерал-майоров на сей линии. Касательно же Лашкарева государь отозвался, что он молод еще в чине, расспросил о службе его и сказал, что его надобно назначить губернатором, потому что в сих званиях нужны хорошие люди.

После сего я внес в палатку государя ящик с оружием.

– Я его два раза видел, – сказал государь. – Фельдмаршал сам показывал мне его в Полтаве, но я еще посмотрю его. – Он открыл ящик, осмотрел вещи и прочитал грамоту города Парижа, которой он прежде не видел. – Желание фельдмаршала будет исполнено, – повторил он, – оставь этот ящик у меня. Прощай, любезный Муравьев! Я очень рад, что опять видел тебя здесь.

Вышедши из палатки государя, я пошел к военному министру, коего вслед за сим государь к себе позвал. Он пробыл там около часу и, возвратившись, приглашал меня ужинать и стал расспрашивать меня.

– Государь, – сказал он, – с некоторого времени заметил, что граф Левашов представления свои делает в пользу поляков, и желал бы знать, что сему служит поводом?

– Я обязан объяснить вашему сиятельству, – сказал я, – то, что мне фельдмаршал поручил сказать, не называя, кому. У меня уже были лошади заложены, когда фельдмаршал прислал за мной и сказал, что однажды, разговаривая с Левашовым о ссоре, случившейся между русскими и поляками, к прекращению коей он находил нужным принять некоторые меры, он получил в ответ от графа Левашова, что какие бы меры ни предприняли, спокойствие никогда не возвратится, пока не восстановят Польши, и что это его крайне удивило. Я не говорил сего государю, как о предмете, в коем не полагал особенной важности и вам ныне передаю собственные слова фельдмаршала. Не знаю, какая это была ссора, и не относилось ли сие к происшествиям, случившимся с Карповым и Глинкой в собрании.

– А какие это происшествия? – спросил министр.

– Я подробно не знаю о них, – отвечал я, – ибо случились не в моем присутствии. Говорили, что граф Левашов принял какое-то участие в сем деле; но не знаю, справедливо ли сие. Мое же участие состояло в том, что я их старался примирить. Дело шло довольно успешно, и оно прекратилось уничтожением собрания в одну из моих поездок; в другое же я не мешался.

– Правда ли, – спросил министр, – что Глинка строптивого нрава? Впрочем, это сказал Левашов, – продолжал он с улыбкой.

– Я не заметил, ваше сиятельство; он таким не слывет; его знают за человека дельного и основательного, по службе он всегда был исправен.

– Впрочем, – продолжал министр, – что вы полагаете было поводом подобного отзыва графа Левашова фельдмаршалу насчет поляков? Я не полагаю, чтобы он имел какие-либо замыслы.

– Я также в том уверен, – отвечал я, – он никаких замыслов иметь не может; но сие было сказано необдуманно, и все поступки в пользу поляков происходят не от чего иного, как от желания им понравиться и приобресть себе приверженцев. Говорят также, что много делает зла и вредит ему в сем отношении дежурный штаб-офицер его подполковник Киреев, человек дурных правил, которого мало где и видят.

– Это точно так, – сказал министр. – Я знаю Левашова, – продолжал он. – C’est un orgueilleux, un homme vaniteux, les Polonais l’encensent. Ils sont forts pour cela; quant ŕ lui, il se laissait aller, et c’est par qu’il s’est attiré toutes ces mauvaises affaires. L’Empereur veut le mettre absolument sous jugement. Cher général, je n’ai jamais desservi personne, et je m’en suis bien trouve; je tacherai d’arranger l’affaire aussi bien que je pourrais ^[22]. Знаете ли вы, что граф Левашов в рапорте своем пишет, что он всегда был в хороших сношениях с фельдмаршалом, но что все сие произошло по интригам штаба, коему присутствие его в Киеве препятствовало брать деньги?