Москва - Испания - Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес Страница 2

Отца Льва Хургеса, Лазаря Моисеевича, «вытащил» в Москву его двоюродный брат – Ефим Исаакович Хургес, купец первой гильдии, домовладелец и биржевой игрок. Он купил минскому кузену «вторую гильдию», но вел «его» коммерческие ^[3] дела сам, брату же выплачивал скромное жалованье. Реально семья жила некоторое время доходами от «пансиона», который Александра Матвеевна устроила из своей большой квартиры в самом центре Москвы – на Мясницкой, близ Лубянской площади: две комнаты из пяти сдавались внаем, да еще со вкусной кормежкой в придачу.

После революции эта модель приказала долго жить, и семья перебралась на далекую – аж за Земляной вал – московскую окраину, в двухэтажный деревянный дом на Большой Тульской ^[4] – прямо напротив Даниловского рынка ^[5]. Отец Л. X. служил поначалу в РККА у Фрунзе, а позднее – агентом по распространению технической литературы в ОГИЗе.

Дом на Тульской был, в сущности, бараком: на каждом этаже общий коридор и множество комнат, в конце коридора общая кухня. В двух больших светлых комнатах на втором этаже и разместилась семья Александры Матвеевны, еще в двух – семья ее старшего брата, Гавриила Матвеевича. Жену его звали Мина. Это их сына Яшу, погибшего в самом конце войны, вспоминает Л. X. в одной из глав. Брачный выбор обеих дочерей Гавриила наверняка не одобрил бы их дед-раввин: обе вышли за русских. Старшая, Хася, – за военного и уехала с ним в Красноярск, а младшая, Двейка, она же Дора, за знаменитого инженера-электрика Бориса Михайловича Сарычева, автора дефицитнейших справочников по электротехнике ^[6]: семейное предание сохранило о нем еще то, что он сильно заикался и, в порядке борьбы с этим дефектом, брал уроки у педагога из Большого тетра и, действительно, очень хорошо пел.

Дни рождения взрослых в семье Хургесов никогда не отмечали, а вот детские праздновались ^[7]. У Левы было две сестры – старшая, Нюра (Анна), вышла замуж за военного (Хему Айзенштадта) и уехала с ним в Казань, где его впоследствии арестовали. Младшая – Феня (Фаина) – работала плановиком в системе Нарпита. После смерти родителей, обняв которых и едва попрощавшись перед Испанией, Л. X. уже так никогда и не увидел, именно она, Феня, взяла на себя миссию хранительницы семейного очага и с честью пронесла ее через все годы братниной отсидки, навещая его в лагере и отправляя ему посылки.

Приходится отмечать, что о своей семье и о своих корнях Л. X. пишет на удивление скупо. Не слишком много к общей картине добавила и память его двоюродного брата – моего отца. На десятках старых фотографий, сохранившихся в семье, он опознал лишь описанный круг самых ближайших родственников: «О всех перипетиях того периода ни моя мама, ни мой папа мне ничего не рассказывали. Да и я, по молодости, их об этом не расспрашивал. Теперь о том жалею» ^[8].

Одной молодостью тут все не объяснишь. Отторжение от корней – это тот самый выморочный «вексель» за освобождение, что был предъявлен революцией к оплате не только еврейской, но и всей молодежи. И российские евреи, в 1917 году вышедшие, наконец, из черты оседлости, как некогда их предки из Египта, платили по нему за свою свободу не только с пониманием, но и с охотой, иные даже с энтузиазмом. Они не видели в своем оседлом прошлом ничего хорошего, ничего такого, с чем нельзя было бы и даже не хотелось бы бесповоротно порвать. Зачем религиозный Мессия, когда есть иной – революционный, к тому же уже пришедший и на твоих глазах победивший в Гражданской войне?

В головах и сердцах одного поколения – того самого, к которому принадлежал и Л. X., – виртуальное «светлое будущее» вытесняло собой матерьяльное «темное прошлое». Через его поколение пролегла одна из самых глубоких трещин, когда-либо пробовавших на разрыв фамильные напластования еврейской жизни: родители проклинали детей, дети, присягая партии или комсомолу, «предавали» родителей, скрывая свое социальное происхождение и готовые «скрыть» и религиозно-национальное, если бы это только было возможно в России (но ведь решительно невозможно!).

Не без язвительности следователь Касаткин спросил Л. X. на допросе:

«Вы скрывали социальное происхождение. Когда Вы первый раз скрыли?».

Ответ – При вступлении в ВЛКСМ в 1931 г. я скрыл свое соцпроисхождение, заявив, что мой отец все время был служащий. Я скрыл, что мой отец в период НЭПа, в течение нескольких лет, был мелким торговцем-разносчиком, в старое время он был коммивояжером.

Вопрос – При отправке Вас в Испанию Вы тоже скрыли свое прошлое?

Ответ – Да, скрыл.

Вопрос – Почему Вы скрывали свое социальное происхождение?

Ответ – При вступлении в Комсомол скрыл, потому что боялся, что не примут в Комсомол. При поездке в Испанию скрыл из-за того, что в противном случае меня не пустят в Испанию. Я работал честно, хотел оправдать доверие, а впоследствии при вступлении в партию намерен был признаться в том, что я скрывал».

Но все «жертвы» на алтари революции были, в конечном счете, напрасными. Инстинкт социального самосохранения, столь очевидный в этом эпизоде, не срабатывал и оказывался, на поверку, дешевой провокацией.