Эдгар По - Андрей Танасейчук Страница 19

Первые четыре года после возвращения в Ричмонд с финансовой точки зрения для семьи Аллан были весьма непростыми. Торговцу никак не удавалось наладить дела, рассчитаться с долгами, вернуть фирму на тот уровень, что она занимала в «до-английский» период. Косвенно подтверждают это школьные счета: обучение Эдгара все эти четыре года (в течение трех лет «профессору» Кларку, а затем год с небольшим мистеру Берку) Аллан оплачивал небольшими частями, рассчитываясь не за год или полугодие, как прежде в Англии, а раз в три месяца. Это были относительно небольшие суммы (во всяком случае, гораздо меньше тех, что вносились за обучение пасынка в английской школе) — 12, 14, 17 долларов. И потому сам факт особенно красноречив. Менялись и адреса. Прожив несколько месяцев у Эллисов, в конце года Алланы наконец сняли собственный дом. Хотя город в то время был совсем невелик, дом располагался ближе к окраине и район не считался респектабельным. Да и само здание имело всего лишь один этаж. «Это был длинный невысокий коттедж, — сообщает А. X. Квин, — на Пятой авеню, между Маршалл-стрит и Клей-стрит, к северо-востоку от Капитолия». Здесь семья прожила довольно долго, но затем были и другие адреса — один или два, — до тех пор пока Алланы не обзавелись собственным жильем весной 1825 года ^[31].

Отражались ли эти обстоятельства на существовании нашего героя? Напрямую, видимо, нет. Финансовые сложности, безусловно, огорчали супругов, но не Эдгара, во всяком случае, куском хлеба его, конечно, никто не попрекал. Да и не ощущал он их, этих сложностей. Не только в силу возраста (подростки эгоцентричны), но и потому, что жил напряженной внутренней жизнью, в которой много места стала занимать поэзия.

Герви Аллен, автор единственной доступной широкому русскоязычному читателю биографии американского поэта ^[32], пишет в своей книге:

«Овладение искусством стихосложения требует длительного и упорного труда, и приниматься за него любой поэт, желающий чего-то достичь в своем ремесле, должен как можно раньше. В противном случае к тому времени, когда он вполне познает все секреты поэтического мастерства, он будет уже слишком стар, чтобы творить. И Эдгар По, подобно Китсу и Шелли, начал писать очень рано».

Здесь всё — правда и не совсем правда. Несомненно, что По начал писать рано — примерно в тринадцать-четырнадцать лет ^[33]. Но в то же время утверждать, что он стал рано сочинять сознательно, поскольку «желал чего-то достичь в своем ремесле», прежде чем наступит старость, конечно, нелепо.

Говоря о первых опытах поэта, тот же Г. Аллен утверждал:

«Это были не обычные рифмованные пустячки, какие все сентиментальные молодые люди в определенный период жизни приносят порою к стопам своих первых возлюбленных, но целая „книга“ стихов, в которой не была обойдена вниманием ни одна хорошенькая девушка в городе».

И с этим суждением биографа трудно согласиться. Конечно, ни о какой «целой „книге“ стихов», скрепленных некой общей идеей, композицией, лирическим героем и прочим (ведь именно это подразумевается, когда мы говорим о «книге стихов»), не может идти и речи. Напротив, первые поэтические опыты По скорее можно числить по ведомству «рифмованных пустячков», нежели видеть в них некое единство. Другое дело, что какие-то из них — вполне возможно — позднее перерабатывались поэтом, улучшались, совершенствовались. Ведь Э. По (это хорошо известно) постоянно возвращался к своим поэтическим текстам — до тех пор, пока результат не удовлетворял его.

А вот что касается адресатов первых поэтических опытов, то здесь, вероятнее всего, Г. Аллен прав. Конечно, не тогда, когда утверждает, что поэт не обошел «вниманием ни одну хорошенькую девушку в городе», а когда, уточняя этот круг, указывает: «Большая их часть была адресована очаровательным питомицам благородного пансиона, который содержала мисс Джейн Маккензи, сестра миссис Маккензи, в чьей семье воспитывалась Розали. Между Эдгаром и прекрасными пленницами, томившимися в заточении за стенами заведения мисс Маккензи, завязалась тайная переписка. Вместе с записками Эдгар часто посылал сласти и поэтические сочинения. Он имел обыкновение делать карандашные наброски приглянувшихся ему девиц и прикреплять к портретам полученные в награду за преданность локоны. Маленькая Розали, которая была в ту пору „чудным ласковым ребенком с синими глазами и розовыми щечками“, верно служила им вестницей любви до тех пор, пока негодующая мисс Джейн и вооруженная шлепанцем миссис Маккензи самым грубым образом не положили конец ее романтическим хлопотам».

Трудно ручаться за «сласти», а тем более за «шлепанец миссис Маккензи», но то, что юный поэт был знаком со многими подружками своей сестры и некоторым, вероятно, симпатизировал, — не подлежит сомнению. Общеизвестно также, что По неплохо рисовал, и «портреты» (как и «локоны») вполне могли быть. Бесспорно и то, что во второй ричмондский период Эдгар был очень близок и дружен с сестрой, воспитывавшейся в семье Маккензи. А уж то, что она была глубоко привязана к брату, — безусловно.

Биограф преобразил Розали, представив ее «чудным ласковым ребенком». Ей было уже тринадцать лет (на Юге девушки расцветают рано), и физически она соответствовала своему возрасту. Но душой и поведением оставалась ребенком.

Неясно, понимал ли молодой поэт, что сестра ведет себя не совсем обычно? Видел ли он в ее обезоруживающей откровенности, полной открытости, в поразительной наивности, в безграничном обожании (а она действительно именно «обожала» брата — в этом единодушны все, кто наблюдал их в детстве) — отклонения в поведении, девиантность развития? Опытный диагност наверняка уже тогда обнаружил бы симптоматику душевной болезни, навсегда оставившей эту девочку (девушку, женщину, а затем и старушку) в радостном мире детства — легком на восторг, смех и слезы, среди кукол, фантиков и рюшечек ^[34]. Но, очевидно, не только брат, а скорее всего и никто из окружающих (включая приемных родителей) тогда еще не замечал в слишком детском, скажем так — чрезмерно непосредственном, поведении формировавшейся девушки признаки душевного недуга. Да и не было тогда специалистов подобного рода.

События отделены от нас изрядной временной дистанцией, и все подробности неизвестны, но можно предположить, что Розали страдала некой разновидностью аутизма, принявшей форму психической инфантильности. Как считает современная наука, истоки заболевания заключены в наследственности, в генетике. И хотя генетическое заболевание, конечно, не лечится, но некоторая социальная коррекция является возможной. Но кто тогда знал об этом? А тем более владел ее методикой? Так, Розали физически взрослела, но душа ее оставалась в детстве.