Дядя Джо. Роман с Бродским - Вадим Месяц Страница 19

Друг и наставник Фостера — Джек Спайсер — перевел на английский «Поэта в Нью-Йорке» Гарсии Лорки. В среде моих друзей, гнездившихся в Сент-Маркс-плейс ^[27], стало доброй традицией писать стихи «после Лорки», добавляя к его отчаянию — свое. Я внимательно следил за их творчеством и понимал, что мне к нему добавить нечего. Все было сказано до меня.

Я писал лишь для того, чтоб чем-нибудь занять руки и успокоиться. Мне нравилось писать. Вставлял сам процесс. Этим я ограничивался. Не знал, что такое хорошо и что такое плохо. Грех уныния — смертный грех. Он ничем не благообразней убийства или прелюбодеяния. Одиночество стало здесь общим местом, растиражированным товаром, наподобие Матисса или Модильяни, и я из чувства самосохранения не хотел диагностировать его в себе. Переход в состояние ищущего зверя — вещь обыкновенная. Если бы мы вдруг утратили все социальные ограничения, то мгновенно стали бы собаками-ищейками, не ведающими ни стыда, ни страха.

Маргарита должна была появиться в моей жизни. Я чувствовал, как мы идем друг к другу через город, вытянув вперед руки, словно лунатики, не оглядываясь по сторонам.

В студию к Эрнсту Неизвестному я наведывался с момента появления в Нью-Йорке. В число «американских дедушек» он не входил, но тоже взял на себя шефство над «молодым дарованием».

— Надо помочь парню на первых порах, — говорил он. Эрнст считал, что помог на первых порах многим.

Обычно я заходил передать что-нибудь из Екатеринбурга. Скульптор затеял ставить памятники жертвам сталинизма в Магадане и на Урале. Я иногда перевозил с оказией документы. Люди передавали и более прозаические вещи: варенье, сало, водку. Друзей у Эрнста в Екатеринбурге оставалось много. Однажды привез «Выписку из наградного листа»: приказ по 86-й гвардейской стрелковой Николаевской краснознаменной дивизии № 088/Н от 4 мая 1945 года о награждении Неизвестного 2 мая 1945 года орденом Красной Звезды.

В тексте случались опечатки, но смысл оставался величественным.

«Тов. Неизвестный в боях западнее Рюккендорфа 28 апреля 1945 года по захвату контрольного пленного проявил себя смелым и инициативным командиром. Он одним из первых поднялся в атаку на противника, увлекая за собой бойцов своего взвода. Ворвавшись в траншеи, он гранатами и огнем из автомата уничтожил пулеметную точку и 16 немецких солдат. Будучи ранен, он продолжал командовать взводом, и благодаря этому траншеи противника и пленный были взяты».

Доставить такую депешу приятнее, чем жбан уральского самогона. Я обретался в те времена у Модрича и до Гранд-стрит, 81, добрел пешком. В воскресенье, в первой половине дня. На кухне в студии застал невиданное прежде таинство.

На кухне молодая супруга готовила скульптору гоголь-моголь. В миске взбивались яйца, перемешанные с уксусом и перцем. Анна добавляла в него кофе. Эрнст добавлял в него водки. Процесс сопровождался шутками и прибаутками. Из-за обилия скульптур в помещении казалось, что здесь много народа. Я затерялся среди экспонатов. Когда напиток был готов, Эрнст залпом хлопнул его из большой стопки и в очередной раз поздоровался со мной.

— Главная опасность — неосторожно опохмелиться, — сказал он.

Эту мысль я слышал от него не в первый раз. В жизни он пользовался несколькими универсальными девизами и выражениями. О знакомых, начиная с Лимонова и кончая римским папой, у него всегда был заготовлен определенный набор фраз. Этот — талантливый, но непутевый. Другой — бездарен, но женщины и связи подняли его до невиданных высот. И т. д. Этому стоило поучиться. Зачем изобретать велосипед? Каждому явлению и человеку дается точное определение. В случае необходимости оно вынимается из картотеки. Я в те времена предпочитал изменчивость. Старался не повторяться, ходить до дома разными дорогами — мне было нужно обмануть судьбу, если это вообще возможно.

После победы Ельцина и воцарения в стране хищнического капитализма в гости к Эрнсту зачастили российские политики, которые толпами околачивались в Нью-Йорке. Что им было нужно, не знаю. Возможно, хотели приобщиться к прекрасному. Или пожертвовать деньги на какой-нибудь монумент. История вершилась на наших глазах. На «бентли» и «майбахах», в дорогих пиджаках словно бы с чужого плеча, пахнущие вискарем и одеколоном, они закупали в Америке мясо для спасения молодой демократии, искали помощи у дворянских собраний и еврейских благотворительных организаций.

— Полукровки любят всё русское, — говорил Эрнст об Александре Руцком. — Русская водка, баня, огурчики, самоварчики. Настоящим русским на это наплевать. А выкресты и полукровки любят. Дам руку на отсечение, что он еврей по матушке.

Как-то застал в студии Филиппа Туровера, банкира тогдашней знати и ельцинской «семьи». Он приезжал к своей однокласснице Анне, второй жене скульптора. Решил покатать всех на лимузине. Я почему-то затесался в их компанию, ездил по Манхэттену — по ресторанам — и до посинения угощался шампанским.

Сегодня у Неизвестного визитеров не было. Я подсел к нему и показал фляжку во внутреннем кармане пиджака.

— А я сегодня, Эрнст Иосифович, получил работу.

— О, какой молодец! Ося пристроил?

— Да нет, — улыбнулся я. — Сам нашел.

До этого мне не приходило в голову, что мои успехи будут связывать с покровительством Дяди Джо.

Пить Неизвестный отказался, кивнув на жену, которая готовила завтрак. А сделать выставку в моей конторе согласился.

— Только заплати что-нибудь. Чисто символически.

Я вспомнил о выписке из приказа, которую привез Эрнсту, вынул ее из рюкзака и положил на стол.

— Хрущев поэтому решил, что вы хотите перестрелять всё Политбюро?

Неизвестный посмотрел документ, улыбнулся.

— Думаю, он не знал об этом. Ему нужно было держать всех в страхе. Как Сталин он поступить не мог. Поэтому нес постоянно какую-то непредсказуемую пургу, чтобы сбить противника с толку.

На встречу с директором студии Эрнста Неизвестного, Маргарет Гейтвуд, я вырядился как на свадьбу. Надел все лучшее. Тонкие брюки и сорочку, льняной пиджак. На грудь прицепил галстук-боло с медвежьей лапой, который привез тем летом из Санта-Фе. Походил на техасского брокера. Она поначалу решила, что я гораздо серьезнее и старше. Мы выпили кофе в забегаловке напротив студии и на следующий день встретились в Стивенсе. Дебора тут же напустила важности, провела нас в Пирс-холл, где намечалась выставка. Показала несколько стеклянных ящиков, в которых предполагалось разместить экспонаты. Графику мы должны были развесить на стенах, литье разместить в стеклянных саркофагах. Ключи она предпочитала держать при себе. Всячески подчеркивала, что я русский поэт и существо не от мира сего. Лучших рекомендаций для Маргарет я и не мог ожидать. Тем же вечером мы посмеивались над учителкой, сидя в хобокенской пивной.