Рассказы веера - Людмила Третьякова Страница 18

* * *

Революция революцией, но... Люди вопреки тяжелейшим временам упорно пытались связать воедино разорванную на части нить жизни.

Когда читаешь о Париже времен Дантона и Робеспьера, то будто видишь пустынный город, где холодный ветер шелестит наклеенной на стены угрюмых домов бумагой с разного рода пропагандистской трескотней, где редкие прохожие, встречаясь, втягивают голову в плечи и смотрят себе под ноги, где уже не услышишь ни детского смеха, ни болтовни хорошеньких женщин – словом, ничего из того, что составляет благословенную повседневность.

И все же хроники тех лет свидетельствуют: люди, сами того не понимая, делали героические усилия, чтобы сохранить остатки мирной жизни. Невероятно, но в Париже продолжали работать более двух десятков театров. В городе голодно, холодно, но занавес исправно поднимался – и отнюдь не перед пустующим залом.

Количество танцевальных помещений, где люди не только двигались под музыку, но знакомились и влюблялись, никто, конечно, не считал. Но они все же были, продолжали выступать в роли свах и сводников, невзирая на лозунг, ставший уже привычным для парижской жизни: «La mort sans phrases. Смерть без разговоров!»

И каждый день для одних означал конец суетным земным трудам, а другим сулил начало той сказочной поры, когда всеобщее сумасшествие, кровь, грязь, жестокость, страсть к изничтожению человека человеком окажутся дурным сном, который вот-вот развеется. Самым главным событием становится свидание, назначенное под сенью башни Сен-Жак или в каком другом месте, куда следует прибежать без опоздания и лучше с букетиком, купленным за пару су у торговки возле Нового моста...

При всех честолюбивых мечтаниях относительно будущего дочери Варвара Александровна не спешила дать согласие Аренбергу на брак с ее дочерью.

Прошло больше двух лет со дня той знаменательной встречи в особняке Ламбаль. За это время Аренберг, терпеливо и неотступно ждавший материнского «да», внушил Шаховской полное доверие. Она не сомневалась в серьезности его чувства к дочери. Но сама Лиза? Принц оказался ее первой любовью. Княгиня, зная способность дочери увлекаться до самозабвения – музыка, театр служили тому доказательством, – беспокоилась: насколько сильна ее привязанность к Аренбергу? Не видит ли она в нем только романтического героя? Достаточно ли для счастливого замужества очарованности прекрасной внешностью, благородными манерами и таинственным шлейфом печального прошлого принца, что не может не волновать неискушенное сердце?

Но Лизе уже исполнилось восемнадцать. Два года – и юное существо, заливавшееся краской смущения под взглядами гостей принцессы Ламбаль, превратилось в сдержанную, серьезную девушку. Лишь по выражению огромных темных глаз княжны опытный человек мог догадаться о страстности, даже непреклонности, ее натуры. Наверное, о том догадывалась и княгиня. Если у Лизы есть «ее принц», с этим уже невозможно сладить. Да и стоит ли идти поперек?

* * *

Было бы, конечно, любопытно узнать, что именно приготовил принц Луи Аренберг для невесты к знаменательному событию. Достоверно известен лишь день его бракосочетания с княжной Елизаветой Борисовной Шаховской – 4 февраля 1792 года.

Церемония венчания была совершена в православной и лютеранской церквях. Принцесса Елизавета Аренберг оставалась российской подданной, исповедующей православие.

Свадебный ужин ввиду известных обстоятельств вышел немноголюдным и тихим: некоторые гости были в трауре по казненным родственникам. Отсутствовала и принцесса Ламбаль, так близко принимавшая к сердцу любовь Аренберга и Елизаветы. Она находилась в Лондоне с целью уговорить английского короля спасти Людовика с семьей.

Миссия эта, правда, не удалась: британский монарх проявил полное равнодушие к судьбе французского короля.

Вспомним, кстати: через 125 лет при подобных же обстоятельствах хозяева Букингемского дворца поступят точно так же и по отношению к семье Николая II, связанной с английским троном к тому же родственными узами.

* * *

Посланник Российской империи при дворе Людовика XVI Иван Матвеевич Симолин на следующий день после бракосочетания принца и княжны Шаховской составил, как это полагалось, бумагу в Петербург, в которой известил императрицу об имевшем место событии. Донесение было послано курьерской почтой, которая даже в революционной сумятице действовала безупречно. Но о свадьбе в Париже императрица узнала еще раньше и, увы, не от своих подданных.

В конце того же февраля утром, когда куафер причесывал Екатерину II, случился не слишком приятный для присутствовавшего при этом графа Александра Сергеевича Строганова разговор.

– Как же это понимать, любезный? Княжна Шаховская, чай, не дальняя тебе родня, выходит замуж, а я узнаю об этом от посла австрийского, графа Кобленца. Каково! Что ты на это скажешь?

– А то скажу, матушка, что я со старшей Шаховской, с кузиной своей, давно в раздоре из-за одной пустыньки, – нашелся Строганов. – И что у них там за дела в Париже – не ведаю. Так, боком слышал, что Лизавете мужа приискали, а верно или нет, не могу сказать. Мало ли что. К примеру, про графа Зотова третьего дня было слышно, что помер, а вчера у Воронцовых его видели в картишки играющим.

– Ты, Александр Сергеевич, зубы мне не заговаривай! Русской императрице сторонние люди сообщают о свадьбе ее подданной. Да и с кем? С якобинцем! Позор! – И словно не для собеседника, а для себя добавила: – Je veux agir avec vigueur dans un pariel cas. В подобных случаях я собираюсь действовать решительно.

Строганов покосился в зеркало. Лицо императрицы сделалось красным. Это был плохой признак: Екатерина лишь в редких случаях выходила из себя.

Вечером граф, постоянный карточный партнер императрицы, которому единственному дозволялось ворчать на нее за «плохую игру», отговорился приступом подагры и во дворец не поехал.

* * *

События 1792 года, начавшегося так счастливо для Елизаветы и Аренберга, говорили о том, что Париж стремительно превращается в смертельно опасный город.

Гильотины тщетно пытались успеть за приговорами. Пропускная способность у этих апробированных средств казни не удовлетворяла вождей революции. И они придумывали новые, все более изощренные средства уничтожения «врагов трудового народа», превосходившие по цинизму самые страшные страницы многострадальной истории человечества.

К примеру, чье-то болезненно-маниакальное воображение побудило устроить так называемую якобинскую свадьбу. Несколько сотен мужчин и женщин связали попарно, вывезли на середину реки и сбросили в воду.

Остались воспоминания и о том, что матерей заставляли смотреть на изуверские казни их детей. Не щадили даже простолюдинов, находившихся в услужении у знати. Татьяна Меттерних в своей книге «Строгановы» приводит пример подобной расправы: маленького поваренка, обнаруженного в кухне королевского дворца Тюильри, обмазали слоем теста и положили на жаровню.

Все это происходило как раз в то время, когда вожди революции сочиняли Декларацию прав человека и гражданина, впоследствии приравненную к величайшим актам всемирной истории. Что говорить – в ней действительно «в законодательном порядке были сформулированы... главные гуманистические принципы революции конца XVIII века».