Петр Лещенко. Исповедь от первого лица - Петр Лещенко Страница 17

Пантелеймон Адамиди не был трусом. Однажды, на моих глазах, он самолично обезоружил одного субъекта, который спьяну устроил в зале стрельбу. После первого выстрела все, кто был в зале, попрятались под столы или еще куда, а Адамиди, выбежавший на шум из своего кабинета, взревел страшным голосом: «Ах ты, негодяй!», подбежал к стрелявшему, левой рукой вырвал револьвер, а правой дал ему в зубы так, что тот свалился на пол. И вот этот человек советовал мне одуматься. Я понял, что оказался в крайне затруднительном положении.

Я еще в 1918 году взял за правило держаться как можно дальше от всех подобных «патриотов» и твердо следовал этому. Разумеется, не могло быть и речи о том, что я стану следить за кем-то по поручению господ из Союза или делать для них еще что-нибудь. Выход был один — срочно уезжать из Афин. Бежать! Я переживал не столько за себя, сколько за Зиночку. Мысль о том, что кто-то может причинить ей вред, была невыносимой.

Я сказал Адамиди, что хочу безотлагательно уехать, и спросил, не может ли он порекомендовать меня кому-нибудь в каком-то другом городе. Внезапный разрыв контракта грозил мне большой неустойкой, но я был готов ее выплатить. К чести Адамиди должен упомянуть о том, что он согласился взять с меня только половину оговоренной в контракте суммы. «Раз уж такое дело, то не стану выкручивать вам руки, — сказал он. — Порекомендовать же вас могу моему доброму другу и земляку, который владеет рестораном в Салониках. Если он сам не наймет вас, то отправит к кому-то еще. Я попрошу, чтобы он непременно пристроил вас к делу».

Стараясь подбирать самые мягкие выражения, я рассказал о случившемся Зиночке. Сказал, что эти люди могут настроить против нас русскую публику, которая бывает в «Медведе», а это скажется на нашем заработке, и пр. Но она все равно сильно испугалась, поскольку хорошо знала меня и понимала, что только весьма серьезные причины могли толкнуть меня на бегство.

Отъезд наш был обставлен со всеми предосторожностями. Отработав последний вечер (это было в день разговора с Адамиди), мы, ни с кем не прощаясь, отправились в гостиницу. Я нес чемодан с нашими костюмами и прочими вещами, которые хранились в ресторане. Это не могло вызвать подозрений, поскольку с чемоданом я ходил довольно часто. Носил в нем одежду, которую надо было отдать в стирку.

Стоило нам отойти немного от ресторана, как следом за нами, буквально в трех шагах, пошли двое высоких плечистых мужчин. Я обернулся раз, другой. Встречаясь со мной взглядами, мужчины холодно улыбались. Зиночка начала нервничать. Я остановился и по-русски спросил у наших преследователей, что им нужно.

«Вы должны дать ответ, — сказал тот, что был постарше. — Вам дали сутки на размышление. — Срок истек».

Я решил потянуть время, поскольку завтра с утра мы собирались уезжать в Салоники. «Давайте отложим этот разговор, — сказал я. — Вы же видите, господа, что я не один». «Мы не слепые! — грубо ответил другой преследователь. — Тем лучше! Ваша жена имеет право знать, чем для нее может обернуться ваша несговорчивость! Мало ли что может случиться с женщиной в таком городе, как Афины. Она может стать жертвой уличного грабителя, который убивает всех, кого ограбил, не желая оставлять свидетелей. Или же может попасть под автомобиль…» «Прекратите немедленно! — потребовал я, чувствуя, как дрожит Зиночкина рука, лежавшая на моей левой руке. — Сейчас не время и не место для подобных разговоров! Давайте поговорим завтра вечером». «Дайте ответ!» — повелительным тоном потребовал старший. «Срок истек», — напомнил младший.

Много лет прошло, а я в мельчайших чертах помню их лица и то ощущение угрозы, которое от них исходило. Пожалуй, они были пострашнее Павла Антоновича. Тот разговаривал со мной в одиночку и не на темной ночной улице, а в ресторане, пускай и без свидетелей. Я интуитивно почувствовал, что если я сейчас отвечу отказом, то они убьют нас прямо здесь, не сходя с места. «Да! — ответил я. — Да! Черт бы вас побрал! Я согласен!»

Старший молча шагнул вперед и сунул руку во внутренний карман своего пиджака. Я инстинктивно заслонил собой Зиночку, но он достал не револьвер, а ту самую карточку, которую я так и не взял от Павла Антоновича. «Наблюдайте за этим человеком, — сказал он, передавая мне карточку. — Его фамилия Елиферов. Если представится случай, завяжите с ним знакомство. Он любит хорошее пение. Пока это все». «И будьте благоразумны, — добавил младший, гадко усмехнувшись. — Не вынуждайте нас идти на крайние меры». При этом он так сверкнул глазами, что у меня по спине пробежали мурашки. Чувствовалось, что этот человек — хладнокровный убийца из числа тех, кому доставляет удовольствие убивать. Когда я служил вольноопределяющимся в 7-м Донском казачьем полку, там был приказный ^[28] Канаев, рослый бравый детина с заросшими рыжей шерстью руками. Канаев был первый разведчик в полку. Он вызывался участвовать во всех рискованных вылазках и по возвращении с огромным удовольствием рассказывал, сколько врагов и каким именно способом он убил в этот раз. Казаки ценят лихость, но Канаева в полку сторонились и за глаза звали «анчуткиным ^[29] семенем». Вот тот, что помладше, произвел на меня точь-в-точь такое же впечатление, что и Канаев.

Нас оставили одних. Пока мы шли, Зиночка дрожала и то и дело оглядывалась, словно боялась, что наши преследователи вернутся. Мне тоже было не по себе. Я нарочито бодрым голосом говорил о каких-то пустяках, желая отвлечь Зиночку от грустных мыслей. Возле гостиницы я шепнул ей: «Завтра мы будем далеко отсюда». Но мои старания оказались напрасными. В номере у Зиночки случилась ужасная истерика, закончившаяся выкидышем. Это ужасное происшествие стало первой трещиной в нашем счастье. Я не мог простить себе того, что случилось, и Зиночка тоже не могла, хоть и говорила не раз, что моей вины в этом нет.

Только что мы были счастливыми супругами, которые ждали своего первенца, и вот мы несчастны и разбиты горем. Врач порекомендовал Зиночке провести в постели не менее трех дней, но уже на следующий день она сказала, что не может больше оставаться в Афинах, потому что страх преследует ее.

Мы переехали в Салоники. Я, насколько это было возможно, постарался сделать переезд как можно более удобным для Зиночки. Но разве мог я хоть чем-то облегчить ее душевные муки? За сутки Зиночка постарела на десять лет. Глаза ее запали, в волосах появилась седина, мало, но появилась. Сердце мое разрывалось от жалости к жене и нашему неродившемуся ребенку. Мне почему-то кажется, что это должна была быть дочка, Оленька. По дороге в Салоники мы почти не разговаривали друг с другом, хотя прежде болтали бы без умолку, обсуждая дорожные впечатления и то, что нас ждет на новом месте.

Панайотис Христопулос, салоникийский приятель Пантелеймона Адамиди, прочитав переданное мною письмо, сказал, что может взять нас в свой ресторан. Условия, предложенные им, были гораздо хуже, чем в Афинах, но выбирать нам не приходилось. Мы решили согласиться, а там видно будет. По моему настоянию неустойку в контракт вписали сугубо номинальную — 50 драхм. Христопулос согласился, поскольку неустойка была обоюдной. Он нас совсем не знал, и ему была на руку возможность разорвать контракт в любой момент с выплатой нам грошовой неустойки.