Гертруда Белл. Королева пустыни - Борис Соколов Страница 17

О том же Бэрроу писал и в одном из своих писем в 1918 году по горячим следам событий: «В поезде были раненые, с которых эти убийцы, занятые грабежом, сорвали всю, до нитки, одежду. Когда я вошел, они еще занимались своим омерзительным делом, сдирая одежду с раненых неописуемо жестоким образом. В течение всей войны я нигде, ни во Франции, ни в Палестине, не наблюдал зрелища таких страшных страданий и такой бесчувственной жестокости». Вряд ли стоит всерьез принимать версию о том, что в мемуарах Бэрроу нелестно отозвался о Лоуренсе потому, что тот в «Семи столпах мудрости» столь же нелестно отозвался о Бэрроу и его индийской кавалерии: «Я поспешил туда, где генерал Бэрроу инспектировал аванпосты на машине».

Он был резок со мной, но я не склонен был его щадить, потому что он целые сутки промешкал на водопое у скудных колодцев Ремте, хотя карта показывала ему впереди озеро и реку в Мезерибе, на дороге, по которой бежал враг. Однако ему приказали отправляться в Дераа, туда он и собирался.

Он сказал, чтобы я ехал рядом; но его лошадям не понравился мой верблюд, и генеральский штаб жался к канаве, в то время как я спокойно ехал посреди дороги. Он сказал, что должен поставить в деревне часовых, чтобы держать население в порядке. Я мягко объяснил, что арабы поставили своего военного губернатора. У колодцев он сообщил, что его саперы должны осмотреть насосы. Я ответил, что с радостью приму их помощь. Мы разожгли топки и через час надеемся напоить его лошадей.

Он фыркнул, что мы здесь устроились как дома; на его попечении остается только станция. Я указал, что паровоз движется к Мезерибу (где наш маленький шейх не дал туркам взорвать мост Телль эль Шехаб, который был теперь во владении арабов), и попросил, чтобы его часовым дали инструкции не вмешиваться в работу нашей железной дороги.

У него не было приказов относительно статуса арабов. Эту службу сослужил нам Клейтон, считавший, что мы достойны того, чего сумеем добиться: и вот Бэрроу, который пришел, считая их завоеванным народом, хоть и был ошеломлен моим спокойным заверением, что он мой гость, не мог ничего поделать и должен был примириться с этим. Моя голова в эти минуты работала изо всех сил, чтобы ради нашей общей пользы предупредить те роковые первые шаги, которыми британцы, лишенные воображения, действуя из самых лучших побуждений, обычно лишали уступчивых местных жителей дисциплины, порождаемой ответственностью, и создавали ситуацию, исправление которой требовало нескольких лет волнений, попеременных реформ и бунтов.

Я изучил Бэрроу и был к нему готов. За несколько лет до того он опубликовал свой символ веры в страх как главное побуждение человека к действиям на войне и в мирное время. Я же теперь считал страх низким и переоцененным мотивом, это средство не могло удерживать свое действие, хоть и возбуждающее, но ядовитое, и каждая его инъекция поглощала все больше от той системы, к которой применялась. Я не собирался вступать в союз с его педантичным убеждением, что людей стоит только запугать, и они поднимутся до небес; лучше было бы нам с Бэрроу разойтись сразу же. Мой инстинкт сразу бы это спровоцировал. Поэтому я был колючим и высокомерным.

Бэрроу сдался, попросив меня найти ему фураж и провиант. И действительно, скоро дела пошли на лад. На площади я показал ему на шелковое знамя Насира, вывешенное на балконе обугленного здания правительства, охраняемое внизу зевающими часовыми. Бэрроу вытянулся и резко отдал честь; одобрительная дрожь прошла по рядам арабских офицеров и солдат.

Вернувшись, мы постарались держать наше самоутверждение в границах политической необходимости. Всем арабам мы внушили, что эти индийские войска – наши гости, и им следует позволять, если не помогать, делать все, что они пожелают. Эта доктрина привела нас к неожиданным последствиям. Из деревни исчезли все цыплята, а три конных ординарца утащили знамя Насира, прельстившись серебряными гвоздями и острием на изящном древке. Вот так проявилось различие между английским генералом, который салютует знамени, и индийским солдатом, который его ворует: что лишний раз поощряло расовую неприязнь арабов к индийцам».

Куда правдоподобнее выглядит предположение, что Лоуренс, помня о стычке в Дераа (где, кстати сказать, если верить его рассказу, самого Лоуренса турки избили и изнасиловали), поспешил в мемуарах изложить этот инцидент в благоприятном для себя свете. А о резне в санитарном поезде предпочитает не упоминать. Бэрроу же так прокомментировал мемуары Лоуренса: «Я разговаривал с Алленби в кабинете его дома в Лондоне. Он постучал пальцем по корешку «Семи столпов мудрости» в книжном шкафу и сказал: «Лоуренс нападает на тебя в своей книге, Джордж». Я ответил в том смысле, что не обращаю на это внимания, а он сказал: «Да, это было бы бесполезно. Кроме того, мы же знаем Лоуренса. Воображает себя черт знает каким первоклассным военным и любит покрасоваться на глазах у толпы». По мнению Бэрроу, Лоуренс «был опьянен своим собственным воображением», а его обвинения в свой адрес, будто генерал считал арабов «завоеванным народом», счел даже не заслуживающими опровержения из-за их вздорности. А один из свидетелей стычки Бэрроу и Лоуренса утверждал, что Томас «мальчишеское нахальство, смешанное со стремлением показать, что он знает все на свете и пользуется доверием Алленби». Впрочем, он точно так же вел себя со всеми британскими генералами, исключая главнокомандующего Алленби.

Справедливости ради скажем, что существуют свидетельства со ссылкой на арабских повстанцев, что «Лоуренс безуспешно пытался спасти группу пленных от расправы бедуинов, чья затаившаяся жестокость проснулась при виде зарезанных женщин и детей». Также британский офицер Ф. Дж. Пик, прибывший в Тафас вскоре после Лоуренса, свидетельствовал: «Когда я прибыл в Тафас, я увидел бедуинов Т. Э. Л. полностью потерявших контроль над собой. Придя в ярость из-за мертвых мужчин, женщин и детей, лежащих в деревне и вокруг нее (что я видел сам), они метались, громко перекрикиваясь и разыскивая еще оставшихся в живых турок. Лоуренс прибежал ко мне и велел навести порядок так быстро, как только можно. Я смог этого добиться велев сотне моих солдат спешиться и идти маршем на деревню, примкнув штыки. Одного вида этого дисциплинированного отряда солдат оказалось достаточно. ‹…› Я получил приказ от Лоуренса собрать и охранять всех турок… Поскольку их количество возросло, мне пришлось направить часть турецких военнопленных помогать моим солдатам-египтянам. Этого, думаю, достаточно, чтобы подтвердить, что никакого приказа «пленных не брать» не было». По мнению Пика, «когда у Лоуренса была сила, чтобы контролировать арабов, он ее успешно применял. До моего прибытия он мог только пытаться убедить шейхов остановить их людей, убивающих турок, но их ярость была так велика, что они не хотели его слушать». Единственной силой, которая могла остановить бесчинства арабов, были британские солдаты (порой это были индийцы или египтяне под британским командованием).

Биограф Лоуренса Майкл Ярдли утверждал: «Много книг (включая и написанную Лоуренсом) создают впечатление, что Лоуренс сам стал военачальником у бедуинов. Сулейман Муса обратил внимание на то, что кем-то, кроме британских солдат и собственных телохранителей, Лоуренс командовал редко, если вообще когда-нибудь командовал. Он был советником, и очень важным, но все те основные военные операции против турок, в которых он принимал участие и которые осуществлялись войсками шерифа Мекки и бедуинами, всегда возглавлялись определенными арабскими военачальниками, отвечающими за эти операции по меньшей мере номинально. Это в особенности относится к операции в Акабе. Лоуренс претендовал на то, что непосредственно ею руководил, но он этого не делал, какое бы впечатление ни оставляли «Семь столпов», вторящие им биографии и фильм «Лоуренс Аравийский». Действительно, Лоуренс играл решающую роль в планировании операций повстанцев, но при всем желании не мог командовать ими на поле боя. Это могли делать только арабские шейхи, поскольку чужестранцу, даже столь авторитетному, как Лоуренс, бедуины бы просто не стали подчиняться. Арабы так отзывались о Лоуренсе: «Лоуренс был вроде слуги нашего господина Фейсала. Он обычно учил нас всяким планам, но войну вели отважные бедуины»; «Он был не вождем, а проводником»; «Он был слугой ашрафа (шарифов)». Лоуренс мог только советовать и убеждать, но отнюдь не приказывать шейхам, шарифам и эмирам. По этому поводу Ярдли остроумно заметил: «Лоуренс должен был сделать все, что может (что на деле означало – он должен был уговорить Фейсала)». О «бремени белых» тук говорить не приходилось. Повелевать арабами Лоуренс не мог при всем желании. Точно так же как к Лоуренсу, думается, арабы относились и к Гертруде Белл. Для них она была весьма авторитетная советчица, но отнюдь не тот человек, который мог приказывать поступать так, а не иначе. И Гертруда прекрасно сознавала свое положение среди арабов. Только, в отличие от Лоуренса, в годы Первой мировой войны ей не пришлось находиться среди бедуинов за линией фронта. Она занималась чисто организационной и канцелярской работой и консультированием британских военных и гражданских чиновников насчет арабских реалий.