Алексей Орлов - Нина Молева Страница 17

— Государыня-матушка, там к тебе генерал-майор Шубин пришел, аудиенции униженно просит.

— Опять с докладом! Вот ведь настырный какой. Сколько раз толковать, что для него дверей у меня закрытых нету. Как пришел, так пусть и входит. Забыл, что ли, Василий?

— Знаю, знаю, государыня, да они-с на своем стоят. Доложи, мол, Василий, по полной форме доложи ее императорскому величеству. Коли государыне недосуг аль охоты нету, я, говорит, вдругорядь приду, чтобы не обеспокоить только царицу.

— Что за наказание такое! Алексей Яковлевич, да входи же ты, входи! Василий, никого не допускать ко мне — занята я. С чем пожаловал, генерал? Вот ведь сам нипочем не придешь, будто и потолковать нам с тобой не о чем.

— Всегда к вашим услугам, ваше императорское величество. Как приказ ваш будет, тут же явлюсь.

— А сам-то, сам? Неужто и не тянет тебя сюда? Неужто в Сибири-то сердце свое совсем остудил? Слова ласкового для царицы своей не найдешь? Не чужие мы, да и не станем чужими, хоть какой век ни проживи.

— Как можно, ваше величество, какие там слова — я свое место хорошо понимаю. Свой долг перед вами, благодарность свою знаю, но никому в тягость быть ни за что не хочу.

— Ох, не то ты все говоришь, не то, Алексей Яковлевич! Год скоро ты при дворе, как воротился с муки своей, а сколько раз тебя во дворце видали — на одной руке пальцев хватит, коли считать примешься. С сынком видишься, к сынку ездишь, а меня-то что, напрочь из жизни своей вычеркнул? Чем же я перед тобой провинилася аль качадалки своей забыть не можешь?

— Ни к чему вы так, государыня. Чего уж между собой разные жизни путать. За все, что качадалка, как изволили вы сказать, мне, сирому да забитому, сделала, я по гроб жизни помнить ее буду, молебны заупокойные служить. Об себе забывала, как обо мне заботилась. Кусок последний отрывала.

— Любил ты ее… Крепко, знать, любил.

— Да какая любовь, Господи! В тех краях слов таких никто не знает. Живут люди бок о бок, выжить друг дружке помогают. Чего же еще-то? Там каждого запомнишь, кто трутом поделился, кто кремня одолжил, пороху отсыпал, а бабе заботливой да жалостливой и цены нет.

— Слушаю тебя, Алексей Яковлевич, понять не могу. Вроде все ты мне говоришь, что на сердце, а мне в словах твоих обида отдается.

— Какая уж тут обида, сразу и титуловать полным титулом стал!

— Выходит, права я. Алексей Яковлевич, Богом прошу, старыми деньками нашими заклинаю, скажи правду, не томи. Не только я императрица, я тебе просто Лизаве-тушкой была. Стихи тебе сочиняла, помнишь ли? А вот я за эти годы сколько раз их про себя твердила. Первые слова скажу и в слезы, таково-то обидно делается, жизни не оада, свет белый не мил.

Я не в своей мочи огонь потушить,

Сердцем болею, да чем пособить?

Что всегда разлучно и без тебя скучно,

Легче б тя не знати,

Нежель так страдати

Всегда по тебе…

Ну, не мила тебе стала, серчать не стану. С тех-то деньков без малого пятнадцать годков прошло — кого они красят, хоть ты разимператрицею будь, разве не понимаю. Годам-то все равно…

— Не то, не то говоришь, Елизавета Петровна. Тебе-то годы на пользу пошли. Девкой загляденье была, бабой и вовсе раскрасавицей стала. Краше тебя нешто сыщешь.

— Так нравлюсь я тебе, скажи, скажи! Нравлюсь еще?

— И опять не то, Елизавета Петровна! Вот говорила ты, каково любила, огорчалась как, вспоминала. Может, правду говоришь, может, сама себя уговариваешь, бабе-то и самой не разобраться. Только одна-то ты дня не была. Разлуку-то свою горькую в неделю аль в целых две разменяла? Жалилась всем на обиду кровную от императрицы Анны Иоанновны, знаю. Меня поминала, тоже знаю. Даже с Разумовским обо мне толковала, и о том осведомлен. Да ведь с Разумовским — не с Маврой Егоровной.

— Вот ты о чем!

— Сама правды хотела, сама до конца и выслушай. Гневу твоего девичьего боялся, а царского не боюсь. Такое перевидал, что и страху-то во мне не осталося. В минуту сия жизнь кончится, и ладно — перекрещусь только да Господа поблагодарю, что отмаялся. А тебе, вишь, во дворце еще и правды захотелось, как десерту какого диковинного, будто сама той правды не знаешь. Камчадалку мою поминаешь — далась она тебе. Она-то мне выжить помогала. А чем Алексей Григорьевич, граф-то наш новоявленный, сановник первый империи Российской, тебе помочь мог? Любезного скорее забыть? От тоски да слез излечиться, снова птахой певчей защебетать? Не виню тебя, не виню, где там! Жизнь-то она у человека одна, да и кто знает, длины какой. Может, через час оборвется, может, год протянешь, а накажет Господь, и до ста лет доживешь. Ну, слюбилась ты с певчим своим, ну, деток прижила, ну, ночей одиноких да холодных не мыкала, и Бог с тобой! Счастья тебе да удачи, да царствования долгого, благополучного вместе с графом. А меня, Христа ради, оставь — не нужен я тебе, разве что для памяти, не более того. Только человек-то я живой, глядеть-то на все это, на благополучие семейное царское легко ли? Вспомнила ты меня, спасибо тебе, из ссылки вызволила, богатством несметным одарила, втройне спасибо, а в память деньков, о которых толковала, стихи про которые помнить изволила, сердца моего не трожь, не ищи ты со мной разговоров, не требуй слов особенных, ласковых.

— Постой, Алексей Яковлич! Ты свое сказал, теперича я скажу. Гнева на тебя не держу. Жаль только, год молчал, да что уж об этом толковать. Виновата перед тобой, как есть виновата! Мне бы ждать, мне бы у окошка косящата сиднем сидеть, на дорогу глядеть, а ну чудо случится, мил-любезный друг на троечке обратно прилетит. Помене бы любила, так бы и сидела, от жизни не отступилась. А меня такая тоска взяла, что руки на себя наложить хотела, головой об стенку билась. Знала, не будет троечки с дружком любезным, не будет и весточки никакой — Анна Иоанновна, разлучница треклятая, сама доглядит, сама обо всем позаботится. Вам, мужикам, тут бы горькую пить, а мне она, как вода, была: больше пью, горше на душе становится. Жила с Разумовским? Жила. Детей ему рожала — тоже верно. Хороший он человек, простой, чего не поймет, того не тронет, сторонкой обойдет, слова добрые найдет, веселить старается, да Бог с ним! Ты о камчадалке говорил, а я о нем тоже скажу. Только что ты о ночах моих знаешь, о думах неотвязных — все будто как надо, а сердце из груди рвется, места себе не найдет. Скажешь, какая той тоске цена? А про то одни бабы знают. Я, может, от тоски этой и о престоле думать стала, власти себе захотела, чтобы с каждым счеты свести, за каждую слезинку свою вдесятеро спросить. Искали-то тебя по Сибири, а я знала: не найдут — казню, лютой смерти не пожалею, хоть через то иная баба убиваться будет, счастья лишится. И то знала — ничего по-прежнему не станет. А надежду бабью, неразумную, имела — вдруг да вернутся те деньки слободские, а ну как все, что промеж нас легло, туманом утрешним разойдется. Неужто за тоску-то людскую и платы нет, чтоб по справедливости, чтобы каждому свое.