Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман Страница 17

Теперь, спустя много лет, я искала внутри то же чувство, утраченное в процессе отчуждения от общины, потому что в глубине души верила: во мне все еще есть эта способность утверждать невозможное, чувствовать незримое, тянуться к другим измерениям. Я прокручивала в голове сцены своего отчаяния, похожие на отрывки из фильмов, картины провала, так часто мучившие меня, – прокручивала снова и снова перед взглядом Господа, чтобы Он мог в полной мере осознать безвыходность моего положения. В конце концов, в этом ведь и заключалась моя суперспособность: я вызывала отклик в душах своими эмоциональными описаниями. Эта первая за долгое время молитва казалась чем-то вроде важного собеседования, которое никак нельзя было провалить; мне нужно было показать Богу, насколько важна моя просьба, не упустить шанс быть услышанной в Его присутствии. Если мне удастся это, как удалось однажды, когда мне было двенадцать и я нуждалась в помощи, если мое отчаяние покажется Ему таким же искренним и чистым, как тогда, – я смогу обеспечить себе спасение.

Вскоре эта попытка утомила меня, как всегда утомляла и в детстве: духовные силы мои будто были на исходе, и за каждую отчаянную попытку дотянуться до Бога я расплачивалась силами физического тела. Очевидно, что запас духа в земном создании ограничен, а мой уже долгое время не пополнялся. Закончив молитву, я подождала некоторое время у окна, словно ожидая весточки с небес или хотя бы едва заметного знака, но ничего не произошло – по крайней мере, ничего настолько же однозначного, как явление секретарши в дверях в тот судьбоносный день, когда я чувствовала себя Моисеем, перед которым расступились воды Красного моря.

Впечатление от пения хора постепенно рассеивалось, восторг таял. Певчие умолкли, и в воцарившейся тишине все казалось еще более обыденным. В тот вечер я отправилась спать, мечтая о том, как наутро положение дел волшебным образом изменится, но молитва у открытого окна уже начинала казаться слегка смешным ребячеством. Ощущение было такое, словно последний уголек веры сгорел в печи той молитвы.

Еще примерно неделю до моего окна долетали мелодичные напевы хора – они напоминали дразнящие ароматы, которые ветер приносил от каминов по соседству, но никакого ответа на свою отчаянную просьбу я так и не получила. Впрочем, мне предложили место секретарши в небольшой танцевальной студии. Зарплаты как раз хватало на еду. Конечно, я приняла предложение: других вариантов не было, а я чувствовала потребность делать хоть что-то, лишь бы унять панику и ощущение надвигающейся пустоты. Однако благодаря этому я острее, чем когда-либо, поняла: нужно как можно скорее сократить разницу между моим скромным заработком и непомерной арендной платой. Этот страх мучил меня так сильно, что в рабочее время я часто была совершенно бесполезна – и все же продолжала повторять в уме мантру, которую использовала как психологическую защиту от волн тревоги, накатывающих на барьер моего духа. Я пообещала себе, что выстою, напоминала себе: «Ты же не думала, что эти годы тебе легко дадутся». Нет, я никогда не заблуждалась относительно предстоящих испытаний. И с радостью шагнула в страдания, держа в уме, что все это временно, а потом я найду способ жить той жизнью, о которой мечтала, ради которой отказалась от всего. Однажды тучи разойдутся, и передо мной откроется путь дальше. Однажды все это станет только историей – так я твердила себе, мысленно пытаясь превратить крутые повороты судьбы в продуманную сюжетную арку.

…

Примерно в это же время Исаак начал замыкаться в себе и легко раздражаться после возвращения из сада. Мне нелегко было ограждать его от своего страха, создавать ему маленький спокойный мирок, и такая перемена в настроении грозила все разрушить. Поначалу я беспокоилась, что он понял, как я его обманываю, и самая важная в моей жизни задача уже провалена. Но потом, купая его, я обнаруживала на его руках странные, как от укусов, отметины; переодевая, замечала на его теле синяки, которые не выглядели как результат обычной беготни на детской площадке. Я спросила его об этом, но он лишь сильнее замкнулся. Конечно, мне все же удалось выудить признание: в саду над ним кто-то издевался. К этому я в некотором роде оказалась готова, потому что в детстве тоже была жертвой хулиганов, и, как большинство матерей, надеялась, что уж мой-то сын не станет задирать других детей – а значит, рано или поздно вполне закономерно окажется мишенью. Жизнь постоянно загоняет нас в эту оппозицию и заставляет выбирать роли, не оставляя возможности отказаться от выбора.

Я попыталась подсказать сыну, как вести себя в такой ситуации, – это был типично американский совет: подойти к взрослому, рассказать о случившемся и подождать, пока он или она решат проблему. Таков официальный протокол во всех детских учреждениях Нью-Йорка. Однако, когда я забирала Исаака на следующий день, он снова был весь в слезах. Я спросила, удалось ли ему последовать совету, и услышала в ответ рыдания. Он плакал от несправедливости: как я и велела, он подошел к воспитательнице, но та ничего не сделала, хотя мой сын повел себя правильно и поступил как положено. Более того, оказалось, что она видела всю ситуацию – и не просто не смогла с ней справиться, но еще и отстранила Исаака от игр, в каком-то смысле наказав за жалобу на насилие.

Я забеспокоилась и попросила воспитательницу встретиться со мной и обсудить случившееся. Она, молодая женщина, казалась доброй, отзывчивой и, в отличие от родителей, плативших за сад, не происходила из богатой и привилегированной семьи, а потому мне нравилась. При встрече я заметила ее нервозность; она только и говорила о том, что не видела описанного Исааком конфликта, а потому не могла отреагировать на него соответствующим образом. Видела ли она отметины на его руках? Да, но не присутствовала при их появлении, а значит, не могла ничего сделать. Разговор зашел в тупик, а я с раздражением чувствовала, как упускаю что-то, какие-то детали, в которые меня не посвящают. Но как доказать, что это ощущение имеет отношение к реальности, а не служит проявлением типичной для матерей привычки драматизировать? Я попросила воспитательницу внимательнее следить за подобными случаями в будущем и достаточно ясно, стараясь произвести впечатление, обрисовала нашу ситуацию: мы с сыном очень уязвимы и не можем сейчас справиться с новыми трудностями. Со встречи я уходила с уверенностью, что уловила сочувствие, которое было аккуратно скрыто за общими словами воспитательницы.

Вскоре после этого разговора мне на работу позвонили из сада Исаака – и попросили немедленно приехать и забрать его, поскольку, по словам директора, он создал серьезные проблемы. Его отправили в кабинет директора после ссоры, за которую он должен был понести наказание, а он забрался под стол, свернулся калачиком и отказался взаимодействовать с окружающими.

– Вы думали о том, что у вашего ребенка, возможно, психологические проблемы? – надменно спросила она. В этих словах крылось изящно завуалированное обвинение: отдаю ли я себе отчет в том, что бесконечные перемены и моя очевидная уязвимость молодой и небогатой матери-одиночки могут нанести моему сыну непоправимый вред?

После этого ее вопроса я уже ничего толком не слышала. Повесив трубку, я почувствовала, как пульсирует сонная артерия, как шумит кровь у меня в ушах. И помчалась через весь город – сердце гулко билось где-то в горле, – повинуясь инстинктам, превращавшим меня в львицу, готовую прыгнуть вперед и спасти своего малыша от врага. Только через сравнение с животным я могу описать свои переживания в тот день. Весь мой опыт сжался до инстинктов, кровь кипела там, где обычно толпились мысли и эмоции, в мозгу будто пульсировал белый огненный шар, посылавший электрические импульсы конечностям. Оказавшись на месте, я не разговаривала ни с кем – стрелой пронеслась к кабинету директора, даже не поздоровавшись, залезла под стол, подхватила застывшего, безответного сына и бросилась прочь с той же скоростью, не реагируя на оклики спешащих следом сотрудников.