Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман Страница 16

…

Обычно, уложив Исаака спать, я делала себе горячую ванну, надеясь, что она позволит мне расслабиться и спокойно уснуть, а не проваливаться рывками то в дремоту, то в бодрствование из-за привычной для вечно занятого мозга тревоги. Ванная комната, выложенная белой плиткой, была маленькой и тесной, а саму ванну делали под заказ, иначе ее не удалось бы уместить в этом узком и неудобном пространстве. Зато в одной из стен притаилось небольшое стрельчатое окошко, которое я обычно открывала, впуская свежий воздух. Однажды, весной 2011 года, на улице уже было достаточно тепло, и, принимая ванну, я оставила окно открытым. Опустив голову в воду, чтобы промыть волосы, я вынырнула снова – и услышала странную мелодию, какое-то неземное пение, сначала показавшееся мне записью, но слишком звонкое и яркое для нее. Вскоре я поняла – это репетировали певчие церковного хора: погода позволила и им открыть несколько узких фрамуг в высоких витражных окнах. Прислушиваясь к их трелям, то и дело достигавшим моего слуха, я чувствовала, как внутри снова оживает былое убеждение. «Это знак, – подумала я. – Если на свете вообще существуют знаки, то это он». Высушив волосы, я накинула халат и подошла к кухонному окну в надежде увидеть поющих с этой удобной смотровой площадки. Не вышло, но бестелесные голоса теперь свободнее витали в квартире, наполняя ее, будто принесенные дуновением волшебного ветра.

Потом я перевела взгляд на рожковое дерево, которое, вопреки всем сложностям, снова зацвело, и меня немного приободрило его упорство. Церковный хор продолжал звучать; я не узнавала песнопений и не понимала слов, но в тот момент, стоя у окна и прислушиваясь к гимнам, почувствовала порыв произнести молитву, продиктованный древними и глубоко спрятанными в душу силами. То была моя последняя молитва, хотя тогда я об этом еще не знала. Оглядываясь назад, я легко узнаю восхитительное сочетание внутренних и внешних порывов, которые всегда вызывали у меня желание обратиться к Богу. Всю свою жизнь перед любой спонтанной и искренней молитвой я впадала в состояние, которое иначе как опьянением и не назовешь: так же я чувствую себя сейчас после бокала вина. Кажется, мир отступает, становится спокойным и безобидным, а эмоции, напротив, захлестывают изнутри, как будто все запоры сняты. Каждый раз все выглядело так, как если бы внешние и внутренние силы сговорились подвести меня к краю этой духовной пропасти – и мне только и оставалось, что прыгнуть.

Поэтому я думаю, что акт самоубийства в чем-то сродни акту молитвы. В обращении к Богу всегда присутствует чувство, даже убеждение в том, что говорящий отказывается от ответственности за свое бытие и свою жизнь – и передает их Творцу. Так и самоубийца, расставаясь с жизнью, отказывается от ответственности за себя до самой смерти. И оба этих акта провоцируются подспудным пониманием того, что человеку больше нечего терять.

В минуту, когда я почувствовала, будто прыгаю в бездну, роднящую молящихся и самоубийц, а желудок сжался, как если бы это и правда был свободный полет, я вспомнила мужа своей школьной учительницы, последователя движения бреславских хасидов ^[17], проповедовавшего молитву через транс, в который погружали с помощью специальных наркотиков. Позже рассказывали, как однажды, на пике ликования во время медитации на крыше синагоги, он, не осознавая, что делает, прыгнул с нее навстречу гибели.

Такова была цена молитвы для каждого из нас. Нельзя было просто обратиться к Богу там, где удобно: нет, от нас требовалось желание идти на риск, становиться уязвимыми. Высшая сила протянет тебе руку только тогда, когда ты сам протянешь руки к ней. Молитва – не набор слов, которые можно пробормотать автоматически или прокрутить в голове: это действие, вовлекающее в себя душу и тело и вызывающее в них судороги преданности и подчинения. Тот, кто молится искренне, призывает дух снизойти к себе и занять свое тело целиком. Именно поэтому мы научились делать шакл ^[18] – энергично раскачиваться взад и вперед, чтобы помочь ему в этом.

Но в тот весенний вечер, в свои двадцать четыре, я молилась так же, как в детстве: обращаясь к Богу как к старому другу, как к сущности вполне осязаемой, прислушивавшейся ко мне откуда-то из-за грани, рассеянной, но великодушной, – таким я себе всегда Его и представляла. Безмолвная молитва складывалась в моей голове, слова струились в сознании, как изящные письмена, будто я таким образом выписывала их на ткани эфира. И, пока я бормотала слова старого и любимого псалма, в моем сознании – прежде чем я успела защититься от этого натиска – возник и тяжело осел образ меня самой в отрочестве.

И вот мне двенадцать, и я сижу у кабинета директора. Уже тогда меня то и дело ругали, хотя я пока не понимала за что. В этот раз ребе наверняка позвонит дедушке, дедушка – тете, а потом все будут пилить меня неделями и сильнее контролировать, потому что в школе я опять сказала, написала или сделала что-то запрещенное, сама того не заметив. Помню, будто это было вчера, как сидела на жесткой деревянной скамье: плечи поникли, поза демонстрирует поражение, взгляд устремлен в пол, глаза щиплет, из них вот-вот потекут слезы, – идеальная (и обманчивая) иллюстрация раскаяния. Я чувствовала усталость и грусть и надеялась в тот момент, что каким-то чудом справедливость все-таки восторжествует. И начала молиться. Это была моя любимая молитва, 13-й псалом ^[19], который я часто бесконечно твердила про себя как заговор на удачу, оказываясь в сложной ситуации. К тому моменту я уже знала его наизусть, этот торжественный гимн, полный драматических оборотов, обещавших сильную историю. Четкие его формулировки предполагали близкую и прямую связь говорящего с Богом. И я шептала себе под нос на иврите: