Генерал де Голль и Россия - Элен Каррер д'Анкосс Страница 17

Но самым важным вопросом оставался польский. Генерал постоянно повторял, что в Москве он отказался уступить требованиям Сталина, отказался признавать легитимность Люблинского комитета. Вспоминая о полной напряжения ночи 9 декабря, когда советские оппоненты пытались при помощи самых разных аргументов вырвать у него согласие на официальный обмен уполномоченными, что означало бы признание Люблинского правительства, генерал в своих «Мемуарах» не скупился на громкие фразы: «Я же, приняв твердое решение взять над ним верх…», «Я нисколько не сомневался в исходе дела». Эти фразы дают основание предположить, что победила благодаря твердости французов их позиция. В действительности же позиция французов была твердой по форме – термин «официальный» применительно к статусу уполномоченных, которыми обменялись Париж и Люблин, не использовался, – но по существу этому статусу тут же придали официальный характер. Это следует из того, что Кристиана Фуше приняли в Польше как полноправного представителя Франции. Жан Лалуа, не расстававшийся с генералом на протяжении всей поездки и имевший возможность судить обо всем, что слышал, как специалист, вынес впоследствии суровый приговор тому, что он обозначил как «сдачу позиций» генералом де Голлем. В длинной статье он утверждал, что Франция, вероятно, располагала большим пространством для маневра, чем представлял себе де Голль, который этой возможностью не воспользовался. Лалуа писал также, что на ход переговоров не в лучшую сторону повлияло желание генерала де Голля вернуться во Францию с договором, подписанным по всем правилам и в надлежащей форме. И добавлял: «Можно было бы ограничиться коммюнике или совместным заявлением, демонстрирующим сближение СССР и Франции» ⁶¹. Наряду с этим, Лалуа упрекал генерала де Голля в том, что он оставался в плену устаревших представлений о безопасности Франции, равно как и Германии, и России, стран, которые он по-прежнему рассматривал через призму XIX в., а не в контексте последствий Второй мировой войны.

Несомненно, его статус непосредственного наблюдателя побуждал читателя верить ему на слово и допускать, что Сталин, стремясь любой ценой вырвать у де Голля этот договор, должен был настаивать на продолжении переговоров с ним. Но эта идея, которую так упорно отстаивал Жан Лалуа, исходит из одной предпосылки: будто Сталин придавал больше значения договору, чем статусу Люблинского комитета. Никаких доказательств этого нет. Напротив, та настойчивость, с которой Сталин в эти столь напряженные дни добивался от генерала де Голля фактического признания Люблинского комитета, скорее свидетельствовала о важности для Москвы польского вопроса. Зимой 1944–1945 гг. поляки на самом деле были далеки от того, чтобы подчиняться указаниям из Москвы. Варшавское восстание подтвердило это, лондонское правительство пользовалось большим авторитетом, а глава правительства Миколайчик тогда еще мог рассчитывать на активную поддержку других стран. Франция являлась, и генерал неустанно об этом напоминал, традиционной союзницей Польши. Если Франция объявляла о своей поддержке Люблинского комитета, его легитимность становилась почти неоспоримой. Нетрудно представить, до какой степени такая поддержка облегчала политику советизации Польши, которую Сталин намеревался довести до логического конца.

Наиболее спорными в жестком отзыве Лалуа, под которым, тем не менее, не раздумывая, подписался даже такой добросовестный историк, как Лакутюр, представляются сделанные им выводы: «Даже если бы де Голль пошел лишь на незначительные уступки, первый шаг в этом направлении, сделанный некоммунистической страной, приобретает особое значение. И что взамен? Договор, в котором не зафиксировано ничего, кроме общеизвестных фактов: что обе страны будут сражаться до полной победы, что они не заключат сепаратный мир, что они будут сотрудничать в рамках Организации Объединенных Наций, больше общих слов, чем конкретики» ⁶².

Да, этот суровый безапелляционный приговор, утвержденный Лакутюром, соответствует содержанию заключенного соглашения, пусть даже де Голлю и удалось понизить статус уполномоченных, которыми обменялись Париж и Люблин, но он не учитывает главное: положение в Европе на тот момент и то, чего уже добились другие государства. В декабре 1944 г. советские войска, пусть еще и не успевшие сломить окончательно сопротивление Германии, стояли во всей Восточной Европе, и каждая занятая ими страна вынуждена была приспосабливаться к их присутствию и к их требованиям. Наряду с этим, еще 1 ноября 1944 г. Этьен Бюрен де Розье сообщил генералу де Голлю, что, по его сведениям, американская администрация, которая будет сформирована по итогам президентских выборов, «вероятно, выскажется в пользу Люблинского комитета» ⁶³. И задал вопрос: «Не пора ли Франции вступить в контакт с люблинскими поляками? Те уже недавно аккредитовали своего представителя в Лондоне». Со стороны Англии отношение к лондонским и люблинским полякам также претерпевало изменения. В телеграмме министру иностранных дел от 28 октября посол Франции в Лондоне упомянул о выводах, которые сделал Черчилль по итогам своей поездки в Москву в отношении конфликта между двумя конкурирующими польскими правительствами: «Не может быть и речи о возвращении в Польшу ни ее лондонского правительства, ни даже большинства его членов» ⁶⁴. Начиная с этого момента Черчилль предлагал, чтобы Миколайчик один возвращался на родину и формировал правительство, которое могло бы быть признано СССР, то есть «учитывая крайне жесткую позицию Москвы, взяв за основу Люблинское правительство». Именно такой алгоритм, и это нельзя игнорировать, использует чуть позже Москва, чтобы полностью советизировать Польшу.

Эти документы дают основание полагать, что до отъезда в Москву генерал де Голль уже был осведомлен о том, насколько тяжело ему будет противостоять требованиям Сталина по польскому вопросу. Он знал также, что идея признания Люблинского комитета уже нашла отклик в Вашингтоне и Лондоне. Отправляясь в Москву, своей первой задачей он ставил выход Франции из изоляции; стоило ли занимать героическую, непреклонную и обреченную на провал позицию по Польше, лишаться советской поддержки и тут же заработать неодобрение Вашингтона и Лондона, что предрекали послания французских представителей в обеих столицах? Те, кто упрекал его, что он пожертвовал защитой интересов свободной Польши ради подписания договора, или же, как говорили некоторые, чтобы «угодить Сталину» и обеспечить себе на внутренней арене мирные отношения с коммунистами, постоянно обходят молчанием тот факт, что, по сути, польский вопрос уже вот-вот должен был решиться согласно пожеланиям Сталина. Да, де Голль мог бы, отказавшись подписывать договор, заставить уважать достоинство Франции, но насколько эффективным стал бы такой вызов? Реальный вес Франции, особенно в глазах Сталина, на что бы там ни претендовал генерал де Голль, полностью обессмысливал отчаянную борьбу за свободу Польши. Может, в поведении генерала де Голля следует видеть не слабость или оппортунизм, а прагматичность, которую он очень часто проявлял, пусть даже маскируясь рассуждениями о национальном величии? ⁶⁵