Призрак Виардо. Несостоявшееся счастье Ивана Тургенева - Нина Молева Страница 16

«Вчера я обещал вам рассказать, — пишет он Виардо, — почему я оставался в Москве гораздо дольше, чем предполагал… Надо было удалить из нашего дома двух женщин, беспрестанно вносивших туда раздор. По отношению к одной из них это было нетрудно (она — вдова лет 40, которая была при матери в последние месяцы ее жизни). Ее мы щедро вознаградили и попросили найти себе иное местопребывание. Другая — та молодая девушка, которую моя мать удочерила: настоящая г-жа Лафарж, лживая, злая, хитрая и бессердечная. Невозможно изобразить вам все зло, которое наделала эта маленькая гадюка. Она опутала моего брата, который по своей наивной доброте принимал ее за ангела; она дошла до того, что гнусно оклеветала своего родного отца, и потом, когда мне совершенно случайно удалось поймать нить всей этой интриги, созналась во всем и при этом держала себя так вызывающе, с такой наглостью и самоуверенностью, что я не мог не вспомнить Тартюфа, когда он, со шляпой на голове, велит покинуть Оргону собственный дом. Невозможно было оставлять ее дольше у нас, но все же мы не могли и выгнать ее на улицу… Ее родной отец отказался взять ее к себе (он женат, у него большая семья)… но, к счастью, нашелся один человек, доктор, друг отца этой девицы, который согласился взять на себя заботу о ней… Мы с братом выдали ей заемное письмо на 60 000 франков из 6 % с уплатой через 3 года, весь гардероб моей матери и пр. и пр… Не знаю, что вышло бы из пребывания ее у моего брата, но знаю только… что лишь теперь, когда здесь ее нет больше, мы вздохнули свободно. Что за дурная, извращенная натура в 17 лет!.. Признаюсь вам все-таки, что я не создан для подобных дел! Я вкладываю в них достаточно хладнокровия и решительности, но это ужасно расстраивает мне нервы. Я слишком привык жить с хорошими и порядочными людьми. Я не боюсь злобы и особенно коварства, но они возмущают мне душу. В течение этих двух последних недель я совершенно не мог работать».

В памяти раз за разом встают эпизоды прошлого. Годы пребывания в Берлинском университете: «Я бросился вниз головою в «немецкое море» долженствовавшее очистить и возродить меня». Это близость со Станкевичем, Грановским, Бакуниным (одновременно с ними слушает лекторов молодой Маркс) и по вечерам бесконечные споры, в результате которых идеалом мировоззрения для них становится система великого философа Георга Гегеля (в противовес Марксу).

В контекстах лекций Тургенева изложение сущности теорий философов нового времени — Шеллинга, Канта, Фихте, Якоби, Лейбница, Декарта, Спинозы, Гоббса, которые, как можно предположить, читал его любимый преподаватель профессор Карл Вердер. Вердеру принадлежал большой труд по логике Гегеля и вместе с тем он считался специалистом по немецкой и английской литературе.

Тургенев в это время снимал общую квартиру с Михаилом Бакуниным и брал у Вердера уроки философии на дому. Весной 1841 года восторженные студенты устраивают любимому преподавателю ночную серенаду, и именно об этом вспоминает Михаил Бакунин в письме Татьяне: он просит ее напомнить Ивану Сергеевичу «окончание лекций Вердера, Серенаду, последнюю лекцию, — знакомство с Беттиною»; «скажи ему, что это время уже никогда не возвратится».

Под влиянием гётевского Мефистофеля будет написана первая поэма Тургенева «Параша», в которой Белинскому особенно нравились строки:

Друзья! я вижу беса… на забор Он оперся — и смотрит за четою Насмешливо следит угрюмый взор, И слышно вдалеке, лихой грозою Растерзанный, печально воет бор. Моя душа трепещет поневоле; Мне кажется, он смотрит не на них — Россия вся раскинулась, как поле Перед его глазами в этот миг… И как блестят над тучами зарницы, Сверкают злобно яркие зеницы; И страшная улыбка проползла Медлительно вдоль губ владыки зла…

Татьяна Александровна разделяла увлечение брата и его друзей. Это был их общий мир чувств, стремлений. Подруга Татьяны Александровны и соседка Тургенева по Спасскому А. А. Беер пишет ей 6 мая 1846 года:

«Вчера был у нас Тургенев: с какой радостью мы встретились — сколько высокого прекрасного в этом человеке, и как все просто, естественно в нем. Каждое его впечатление наружу — ничего приготовленного, с намерением затеянного, никогда никакой arriere pensee — оттого с ним так ловко, так хорошо, так просто, весело и отрадно. Когда он приезжает в Шаш[кино], он точно приезжает домой; первое слово: пойдемте в сад, все ли на месте, как было, что деревянная беседка, то, другое. — Вообрази, что он помнит даже деревья, какие где, и даже где какая картина была; cest reelement comme un frere, qui retrouve ses soeurs. Он просил меня кланяться тебе и сказать, что ему от всей души хотелось этот раз вас видеть, хоть кого-нибудь из семейства вашего. В Тор[жке] он одним получасом не застал тебя, а может, это и выдумка, по крайней мере ему сказали, что ты и Илья были в Тор[жке]. Он здесь две недели и все был болен. Как только мог, то приехал к нам. С бородой черной — и без очков — он лучше. Когда он читал стих[отворение] Некрасова «Родина», от которого душа рвется и болит, дух замирает — и у него только голос прерывался. Я слушала его, смотрела на него с каким-то материнским восторгом, обожанием. Много, много мы говорили; на днях он приедет, пришлю тебе знать, — только пусть получше напишет: то, что он вчера намарал на память, прочесть почти нельзя. Это стих[отворение] не напечатано. Так надо его везде, везде разослать, чтобы все читали, чтобы все знали, что тайны семейные и преступления отцов — страшнее губят жизнь, чем всевозможные убийства, за которые людей приговаривают к смерти. Судя по тому, что читал нам Тур[генев], и все, что он рассказывал о жизни Некр[асова], это громадный талант. Если ты достанешь сборник, который он издал, то ты познакомишься с ним. Как мы смеялись над колыбельною песнью будущего чиновника. Надо слышать Тург[енева], когда он говорит эти стихи. На днях будут здесь Белин[ский] и Щепкин, может, мы и увидимся. Про письма я ему говорила и просила их сжечь, как жжется обыкновенно прошлая жизнь. Он мне только сказал: «Зачем же? Они у меня в Петер[бурге]».

Речь шла о письмах Татьяны Александровны.

Настоящий москвич — явление общественное

Слова, сказанные в среде друзей Михаила Александровича Бакунина, как нельзя точнее определяли душевное расположение молодого Тургенева. В отличие от Пушкина, Лермонтова, Вяземского, Дениса Давыдова или Бестужева-Марлинского он, несмотря на принадлежность к древнему и заслуженному роду, не хочет входить в быт аристократической среды. Он, как вечный студент, типичный «бурш» тех лет, сохраняет связи только с теми, кто ему близок по взглядам, увлечениям философией, философскому осмыслению истории. Никаких балов, раутов, светских приемов.

Его близкий приятель — Грановский, ушедший из жизни в 1855 году. Некролог для «Современника» Тургенев предваряет не переведенной на русский язык строкой из Шиллера: «И мертвые должны жить». Писатель познакомился с покойным в Петербургском университете, встречался в Берлине в кружке Н. В. Станкевича, «познакомился окончательно», по его собственным словам, в Москве: «Чуждый педантизма, исполненный пленительного добродушия, он уже тогда внушал то невольное уважение к себе, которое столь многие потом испытали. От него веяло чем-то возвышенно-чистым; ему было дано (редкое и благодатное свойство) не убежденьями, не доводами, а собственной душевной красотой возбуждать прекрасное в душе другого; он был идеалист в лучшем смысле этого слова, — идеалист не в одиночку. Он имел точно право сказать: «ничто человеческое мне не чуждо», и потому его не чуждалось ничто человеческое.