Кирилл и Мефодий - Юрий Лощиц Страница 16

Юный Философ постарался, как мог, ответить логофету не только почтительно, но и честно:

— Это большой дар для желающих его, но для меня нет ничего выше учения, а как вразумлюсь им, тогда хочу искать чести и богатства своего прадеда.

Для Феоктиста не составило труда сообразить, о каком таком «прадеде» упомянул Константин. Так иногда называли иносказательно самого Адама, который до грехопадения вёл жизнь чистую, девственную, безбрачную. В этом, значит, и видит его собеседник высшие честь и богатство?

Не найдя, чем ещё приманить невинную душу к жизни двора, логофет опять отступился.

Впрочем, не насовсем. Вскоре, во время беседы с императрицей Феодорой Феоктист рассказал ей об удивительном упорстве юноши, который, не в пример своим сверстникам, твёрдо отказывается от высокого мирского призвания. Из чего можно заключить, что августа и сама хоть немного, но знала Константина и тоже имела на него какие-то свои виды.

— Но всё же не отпустим его, — рассудил логофет, догадываясь, что василиса будет с ним согласна. — Пострижём в священники, определим на службу библиотекарем к патриарху в Святую Софию. Может, хоть так его удержим?

Патриарший библиотекарь

Кажется, у Константина сердце могло громко заколотиться от радости, когда услышал он, как именно определена во дворце его судьба. Вот и объяснился, наконец, давнишний детский сон о прекрасной невесте! Как же ему не быть благодарным Премудрости Божией, вводящей его теперь для честного жительства и чистых трудов прямо в свой дом? Ведь библиотека патриарха располагается в самой Софии — в её обширном приделе, Фомаитском триклинии. И он каждый день будет теперь приходить сюда, как приходил в дом к тому же Фотию, своему учителю? Но разве сравнится домашняя коллекция Фотия с лучшим книгохранилищем мира?

Два с лишним века назад, до того как арабский халиф сжёг знаменитую Александрийскую библиотеку, ещё можно было спорить, чьи письменные богатства больше. В Александрийской, говорят, хранилось до 700 тысяч папирусных свитков. Чтобы составить опись одних только их названий, понадобился громадный каталог, включивший в себя 150 свитков. Но уж теперь, точно, книгохранилищу Софии нет нигде равных, — ни в Иерусалиме, ни в Антиохии, ни в Риме.

Начало этой коллекции положил ещё император Константин Великий. Он, когда переехал на постоянное жительство в Византии, привёз с собой всё лучшее из книг, что в разные века было написано самими латинянами. Или же куплено ими, отнято, а в лучшем случае прилежно переписано у греков.

Но, конечно, на то она и патриаршая библиотека, что в ней на первом месте — не сочинения языческих авторов, а книги христианского мира. Надо всем здесь сияет солнце Священного Писания, а прочие светила, потупясь и бледнея, проходят обочь.

Неужели он увидит их, свитки и кодексы, написанные едва ли не самими евангелистами? Увидит и прикоснётся к ним — даже не пальцами, а только взглядом и дыханием. Тут, говорят, есть и собственноручные строки божественного Дионисия Ареопагита, и автографы священной троицы Отцов Церкви — Иоанна Златоуста, Василия Великого и особо чтимого им, Константином, Григория Богослова… Тут своего рода книжный рай, где сонм святых книг согласным шёпотом свидетельствует об истине в свете Евангелия.

Но есть в этом хранилище и… своя преисподняя. В ней томятся без света книги, отринутые вселенскими соборами, — кривописания еретиков, лжебогословов, поклонников тайных культов, чернокнижие всех умствующих, злоумствующих, пустомелющих, по-змеиному шипящих при виде Солнца Правды… И ключи от этих темниц также будут у него на поясе?..

Исследователи по-разному примерялись к словам жития о нежданном назначении Константина в библиотеку царьградского патриарха. Дело в том, что тогдашний канцелярский обиход ромеев знал две должности для лиц, ответственных за главное книгохранилище и архивную службу патриархата: хартофилакс и библиофилакс. Первый отвечал за всё делопроизводство и архив; он был, по сути, первым секретарём главы церкви и имел чин (монашествующего?) дьякона. В ведении второго находилась собственно библиотека. Из этого вроде бы следует, что библиофилакс — должность менее престижная. Но, похоже, по возрасту и опыту, а главное, по духовной алчбе своей Константин в большей мере подходил как раз для неё.

Какую всё же должность дали молодому человеку — хартофилакса или библиофилакса? Впрочем, эта непрояснённость сразу же представится мелкой, даже мелочной, как только вчитаемся в следующее сообщение агиографа. Вот уж где придётся озадачиваться вопросами куда более острыми!

Право же, что там такое приключилось с Константином под сводами Софии? Ведь житие вдруг, без всякого предупреждения и разъяснения, ошеломляет нас:

«Побыв с ними мало на той службе, ушёл на Узкое море и скрылся тайно в монастыре; искали его шесть месяцев и едва нашли. Но так как не могли принудить его к той же службе, умолили его принять должность учителя, учить философии своих и чужеземцев… И за это взялся».

Снова, в который уже раз, житие даёт только острый контур происшествия. В который раз вынуждает довольствоваться лишь скупым росчерком пера. «Почему-то не захотели рассказать подробнее» — вот, пожалуй, и всё приобретение, получаемое из прочитанного.

Зато сколько снова возможностей для догадок! Как, впрочем, и для отбраковки торопливых выводов.

Почему хотя бы не подумать о чисто психологической мотивировке происшедшего? К примеру, обратить внимание на явную вроде бы неуравновешенность, чрезмерную капризность молодого человека? Что это он так, право, привередлив? То отказался от денежного вознаграждения. То — от мирской карьеры, от какого-то очень выгодного брака. То, почти тут же, — от духовного поприща. Где здесь логика? Где здравый смысл? Да, наконец, и житейское благоразумие где? Не сам ли мечтал ещё с детства о призвании, от которого теперь вдруг отказывается? Что во всей этой сумятице может стать предметом для строгого анализа? Чрезмерная возбудимость, свойственная переходному возрасту? Или даже какой-то душевный недуг, переданный по наследству? Да, кстати, не только ему одному. Достаточно старшего брата вспомнить с его нежданно-негаданным бегством в монастырь.

Но если принять такое «психологическое» обоснование, тогда совершенно непонятным и в свою очередь необоснованным выглядит поведение тех, кто целых шесть месяцев разыскивал Константина. Была же и она, эта сторона, — ищущая, находящая, возвращающая, даже «умоляющая» и, наконец, заново пристраивающая беглеца — теперь уже на другую службу. Зачем они-то так старались, если имели дело с неблагодарным капризником? Нет, не стали бы при дворе столько хлопотать о судьбе какого-то провинциального истерика, юродствующего сумасброда, обуянного то ли мелким бесом гордыни, то ли другой душевной порчей.

По накатанной дорожке гиперкритического недоверия к автору жития пошли те его истолкователи, которые и в этом эпизоде постарались усмотреть «общее место» агиографического жанра, ходовой штамп средневековой письменности, заимствование из какого-то другого или других житий. Такие «уходы», «бегства» — очень-де распространённый мотив тогдашней житийной продукции. Допустим, на самом деле Константин мог никуда не уходить, не убегать, а благополучно вести своё библиотечное хозяйство, делать описи документов, вычитывать работу переписчиков книг или хотя бы выносить отсыревшие фолианты на дневной свет для просушки — но вот авторам жития очень уж захотелось наделить своего героя сильнейшими духовными борениями, под стать другим великим святым.