Тайны петербургских крепостей. Шлиссельбургская пентаграмма - Андрей Синельников Страница 16

«Государь Император Высочайше повелеть соизволил одного арестанта, коего имя еще неизвестно, принять и содержать самым тайным образом, так, чтоб никто не знал даже имени его и откуда привезен».

Русская Бастилия готовила встречу своей Железной маске.

Указание царя было выполнено точно. Лукашинского заключили в одиночную камеру Секретного дома, сторожащим его солдатам было строжайше воспрещено вступать с ним в беседу. Тайна его заключения охранялась так строго, что спустя двадцать лет никто не мог ответить на вопрос шефа жандармов Алексея Орлова, в чем именно состояло преступление старого поляка.

Лукашинский, сойдя на пристань острова, первым делом нащупал пергамент, вшитый им в пояс шинели. Футляр он давно оставил лихому гусару, помогавшему ему в дороге до Шлиссельбурга.

Свиток был на месте. Крепостной офицер принял арестанта из рук жандармского офицера и конвоя гродненского полка. Протянул руку за пакетом с документами. Жандарм передал ему желтый пакет, запечатанный красным сургучом. Никто не спросил ни имени заключенного, ни откуда его привезли, ничего. Офицеры молча откозыряли друг другу, и лодка отчалила. Лукашинский поднял руку, то ли заслонившись от неизвестно почему выскочившего из-за облака солнца, то ли прощаясь с отплывающими.

Стражники в темно-зеленых мундирах встали по обе стороны узника. Третий взял его вещи, и они пошли через крепостной двор в ворота, ведущие в цитадель. Дальше процессия пересекла маленький дворик цитадели, и на крыльцо длинного одноэтажного дома вступил уже один заключенный, входя в услужливо распахнутые двери Секретного дома.

– Милости просим, господин хороший, – чуть ли не с поклоном встретил его крепостной унтер.

– Милости просим. Свежей заварочки? Задумался, что ль, сынок? – услышал Редактор трескучий голос деда.

– Задремал вроде, – ответил он, – Плесни покрепче, а то не ровен час сморит. А что, Продюсер опять погулять пошел?

– Да его чего-то на двор все тянет. Медом там, что ли, крыльцо намазали? – хитро сощурился, ответил ветхий дед.

Продюсер действительно вышел на крыльцо. Огляделся. Солнце стояло еще высоко. Оператор работал в коридоре тюрьмы. Редактор оживленно беседовал с дедами, разбалтывая их на всяческие байки. Все шло по накатанной колее, как не раз бывало в экспедициях. Он решил еще раз осмотреть двор с рябиной в клетке и голубятней на шесте. Огляделся, пытаясь найти рябину и голубятню, с удивлением понял, что их нет во дворе. Отвернулся и стал смотреть в ворота, выходящие во внутренний двор крепости, в створе которых виднелись руины Собора. Со спины послышался негромкий свист. Продюсер повернулся, и первое, что увидел ― скособоченную голубятню и кружащихся над ней белых и сизых голубок. По двору к нему приближался старец с длинными до плеч седыми волосами, с аккуратно постриженной окладистой бородой. «Экий аббат Фария», – подумал Продюсер, непонятно почему сравнивая незнакомца с возникшим в памяти образом узника замка Иф. Чуть поодаль он различил силуэт солдата надзорной команды, но не удивился этому. Старец приблизился к крыльцу и спокойно спросил:

– Который теперь год? Кто в Польше? Что в Польше? – подождал и, не дождавшись ответа, продолжил, – Позвольте представиться, Валериан Лукашинский. Здесь меня все называют Шлиссельбургским старцем. Вы не стесняйтесь, молодой человек, ноне величайшим разрешением мне и со мной позволено общаться. После тридцати лет заточения в крепости они решили, что я окончательно выжил из ума, – старик хохотнул, но отнюдь не смехом умалишенного. – Так что представьтесь, коли вас не затруднит.

– Шварце Бронислав Антоний…

– Поляк?

– Да. Но родился и вырос во Франции. Отец эмигрировал после подавления польского восстания…

– Я понял. Я знаю, – перебил его старик, – Прошу прощения продолжайте.

– Публицист.

– И что ж, сюда за статейки угодили? – глаза у старца словно насмешничали.

– Представьте, нет, – как-то сразу поддавшись его обаянию, поддержал тон Продюсер, – Был руководителем революционного крыла «красных спартаковцев»…

– Простите за глупый вопрос, но я давно не в теме. Кого?

– Тайное общество карбонариев. При аресте в Варшаве оказал вооруженное сопротивление. Приговорен к смертной казни. Казнь заменена вечной каторгой, – вспомнив вопрос старца, добавил: – На дворе 1863 год. Польша в составе Российской Империи. На троне Александр II Освободитель из династии Романовых.

– И за что батюшку царя Освободителем нарекли? – глаза старца опять заискрились смехом.

– Ну, кому как больше нравится. Крестьянам вольную дал, ― раз, – Шварце загибал пальцы, – Декабристам и петрашевцам амнистию, ― два. Польским повстанцам амнистию, ― три…

– А вас, значит, упрятали им на смену, – старик хрипло рассмеялся, – Извините, господин Шварце, пойду, пора. Вон ангел-хранитель манит, – он показал на тюремного солдата, – Ну да ведь, не на век расстаемся. Говорите вечная каторга… Выходит, нам здесь встречаться вечно, – он опять хохотнул, – До видзенья – и пошел прочь, напевая под нос: – Освободитель, освободитель…

Встречи их стали частыми. Почти ежедневно, а то и два раза на дню они встречались в маленьком дворике цитадели. Иногда старец кормил голубей, и они курлыкали у его ног, будто разговаривая с ним о чем-то. Порой Лукашинскому, в отличие от других заключенных, разрешали выходить за кованые ворота между Королевской и Мельничной башней, ведущие на узкую полосу прибоя, туда, где свинцовая Ладога методично колотилась о такой же серый карельский гранит острова. Старец в такие часы стоял один на ветру и долго смотрел на бегущие волны. Даже его личный надзиратель не мешал ему созерцать вечный бег воды. Шварце не окликал старика в такие минуты, не отвлекал ни от голубей, которых старец называл своими душами, ни от созерцания бега времени. Однако все равно времени у них доставало на все. На разговоры о Польше, о революции, о тайных обществах, о человеческой мудрости, о загадках познания… да мало ли о чем могут говорить два арестанта. Один, который отсидел уже более трети века, второй, у которого впереди вся жизнь, но жизнь на тюремных нарах.

В одну из таких встреч старец завел разговор о Вселенной, о созвездиях, о вечном движении звезд и о музыке их танцев на небесах.

– Дорогой Бронислав, – старец называл его так, когда беседовал о душе. Когда же они говорили о политике, он высокопарно называл его Антоний, – Вы слышите, как шепчут звезды?