В оркестре Аушвица - Жан-Жак Фельштейн Страница 15

Брюссель, 16 апреля 1995-го

Мы провожаем Эву на Южный вокзал, а потом Элен везет меня к дяде, твоему брату Луи. По дороге говорим о музыке, сначала о моей — тяжелом роке в чистом виде, потом она начинает рассказывать свою историю, и я узнаю про «Чакону».

Луи и Элен не виделись тридцать лет и встретились незадолго до твоей смерти. По моей просьбе она заводит разговор о «Чаконе». Луи берет гитару, начинает играть. Дело идет туго, звучат фальшивые ноты, инструмент у него не лучшего качества, но Элен заметно расслабляется, слушает с улыбкой. Кажется, ее чу́дные голубые глаза блестят ярче обычного.

Я с детства помнил, что этот отрывок имел для тебя скрытую ценность, глубинное значение. Сейчас, в обстановке дружеского участия и родственного чувства, я вдруг начал понимать вещи прежде недоступные. «Чакона» для тебя олицетворяла не только Биркенау и все то непоправимое, что там случилось, но и появление в твоей жизни Элен, и по-настоящему решительный бескорыстный поступок, который помог другому выжить. Среди твоих пластинок не было скрипичной версии «Чаконы», только гитарная, в исполнении Сеговии ^[35], я слушал ее в Кёльне. До этой пластинки я не имел права дотрагиваться, ты сама ставила ее на проигрыватель. Почему? Наверное, боялась, что я поцарапаю это сокровище, а может, не хотела, чтобы я остался наедине с твоими видениями.

Для меня и для Луи «Чакона», которую мы знали наизусть, навсегда приобрела совершенно особую окраску. Мы до последнего вздоха будем помнить образ Элен, девочки, игравшей для ошеломленных женщин в Аушвице, заставившей их плакать, почувствовать себя в аду, где царят безумие и смерть.

Позже дядя иногда признавался, что, играя «Чакону», испытывает столь сильные эмоции, что не может их контролировать и иногда замирает, не в силах продолжать. Я часто рассказывал эту историю — и близким людям, и посторонним — и до сих пор волнуюсь, если решаю сделать это в очередной раз. Элен и ее скрипка, артист в бездне, луч света, несколько минут спокойного героизма… несколько нот бесплатной музыки вместо военных маршей, просто музыка, быть может, вернувшая тебя на мгновение в ряды человеков. Матрица, универсальная модель Биркенау не лила слез, она выживала, а потом рушилась. Те слезы были вашим возрождением к нормальной жизни. Ты ведь тоже плакала, правда?

Брюссель, июнь 1943-го

Элен и ее брат Леон, он моложе на пять лет, живут в Брюсселе. Их родители приехали из Польши в 1928 году, Элен только-только исполнился год. Когда пришли немцы и начались гонения на евреев, они прятались в подвале.

Отец Элен был краснодеревщиком, мать помогала ему, научившись полировать дерево. Они выжили, делая игрушки, которые посредник-бельгиец продавал на рынке.

В душе Элен всегда была музыкантшей. Услышав первую в жизни скрипичную пьесу — партиту Иоганна Себастьяна Баха для скрипки соло, она осознала свое призвание и сумела убедить отца купить ей подержанный инструмент. Даже эта скрипка слишком дорого стоила для совсем небогатой семьи и потребовала от них неизбежных жертв. Итак, Элен получила скрипку и в одиннадцать лет начала играть. Поздновато по традициям того времени, но она была очень способной и быстро прогрессировала, училась в Академии Сен-Жиль, занималась дома и поступила в Консерваторию.

Очень скоро Элен с дерзкой отвагой юности, еще не владея техникой, начала разучивать сонаты Баха. В классе, с преподавателем, они работали над небольшими классическими пьесами и романсами для скрипки с оркестром соль мажор и фа мажор.

Родители поддерживали ее, каждый на свой манер: мать гордилась дочерью, отец слушал, не переставая работать, и бурчал, если она, ошибаясь, начинала с начала: «Снова дудль-дудль-дудль? Когда уж ты наконец исполнишь отрывок целиком?»

Элен училась по методу Отакара Шевчика ^[36], принятому во всех русских академиях, осваивая самые трудные приемы и овладевая инструментом.

Элен не терпелось начать работать над «Чаконой», из партиты для скрипки соло ре минор Баха. Она трудилась до изнеможения и почти тайком выучила пьесу. Ее консерваторские преподаватели были не в курсе: узнай они, чем она занимается, случился бы страшный скандал.

Родители Элен пытались защитить детей от преследований: можно было отдать их в католические учебные заведения — такой выход предложил преподаватель сольфеджио, но рисковать не хотелось, ведь они могли сменить вероисповедание и отречься от культуры своего народа. Альтернатива — дать согласие на фиктивный брак дочери с одним из старшекурсников Консерватории.

Второй вариант казался предпочтительнее — Элен автоматически получила бельгийское гражданство, а родители жениха согласились расторгнуть брак, как только опасность отступит.

Отец Элен обратился к раввину за специальным разрешением, учитывая юный возраст девушки, жених и невеста отстояли длинную очередь в мэрию за бумагами, требовавшимися для заключения брака и натурализации. К несчастью, в тот момент бытовало стойкое заблуждение — мол, бельгийское подданство защитит от нацистов. Убийственная ошибка!

Договор о согласии на расторжение брака был подписан и спрятан в тайник, выдолбленный в ножке стула. Жить Элен и Леон собирались в семье «супруга».

15 июня 1943 года, рано утром, в квартиру ворвались трое мужчин в гражданском. Молодоженов выдали, кто-то написал донос. Сначала их отвезли в гестапо, на авеню Луиз, Элен допросили и сразу отправили в транзитный лагерь в Малине.

Будущих депортированных держат в старой казарме в ожидании «переезда» в рабочие лагеря, находящиеся, как все думают, где-то в Восточной Европе. В дортуарах, где собраны семьи, дни напролет выдвигаются предположения о характере работы и пункте назначения. Главное — не оказаться разлученными. Условия жизни «на передержке» вполне приличные, еды хватает. Здесь есть парикмахеры, портные, люди надеются пережить гитлеровское нашествие: невообразимое должно же когда-нибудь закончиться.

Элен знакомится с Фанни Корнблюм, их представляют друг другу — этикет никто не отменял, несмотря на тесноту и поруганную свободу.

В Малине Леон очень скоро заболел фурункулезом и был госпитализирован: его вылечили, а потом послали на убой. Элен его больше не видела. В составе № 21, отправившемся в путь 31 июля 1943 года, молодожены ехали в разных вагонах: она — в так называемом нормальном, в таких перевозят скот, устлав пол соломой. Леон путешествовал в «санитарном вагоне» — всех пассажиров сразу по прибытии отправили в газовую камеру вместе с медсестрами, которые отказались покинуть пациентов.