Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум Страница 15

— Миша, ложись, пожалуйста, спать, — просит мама.

— Надолго?

— Что — надолго? — переспрашивает она, замученная, сбитая с толку.

— Ты надолго уходишь?

— Спать ложись, — повторяет она и подхватывает с полу чемодан. — Я скоро вернусь.

Снова за ней закрывается дверь. Хорошо бы в предпоследний раз, потому что последний — это когда она вернется. Мама обещала, что больше уходить не будет.

И наверное, она сдержит слово, потому что уносить из дома уже нечего. Я иду в спальню с закрытыми глазами — споткнуться не обо что, на полу нет ничего, кроме наших сумок в одном углу.

Пытаюсь устроиться поудобнее рядом с Мариэттой на узком матрасе. Вчера мама унесла мой матрас и матрас Мариэтты. Позавчера нам пришли розовые повестки. Уже не в первый раз. В первый раз их прислали месяц назад, но мама сумела как-то нас отбить — наверное, благодаря тому, что папу уважали в еврейской общине: ведь комитет, который решает, кому когда отправляться, состоит из самих же евреев. Но на этот раз она ничего не смогла сделать: рано или поздно настает твой черед.

Завтра мы отправляемся в Терезин.

Мама этому, похоже, совсем не рада, но по нынешним временам я не вижу причины для огорчения. У нас тут почти ничего не осталось, и каждый день появляются новые правила. Может, там будет не лучше, но я бы хотел проверить.

Маргарита, Мариэтта и Михаэль Грюнбаум. Вызываются 18 ноября 1942 года к 8:00 в Выставочный зал в Голешовице с целью депортации в Терезиенштадт.

Терезиенштадт. Так наци называют Терезин.

Уже месяц или два я наблюдаю, как из нашей квартиры постепенно исчезают вещи, хотя их и так было мало. Дорогие столовые приборы. Ковер, который стоял в кладовке свернутый в рулон с тех пор, как мы сюда переехали, потому что не помещался ни в одну комнату. Картины в рамах уже не висят на стене. И тут пришла повестка. Мама бегала как заведенная, запаковала практически все, что оставалось, — простыни, выходную обувь, книги, сервиз.

Проку от сервиза, правда, никакого, есть-то почти нечего. Уже много недель я не пробовал даже яйца. И не помню, когда мне в последний раз доставался кусок мяса такого размера, чтобы его нужно было жевать.

Но мама уже больше суток не останавливается ни на минуту. Выбегает из дома с двумя набитыми чемоданами и пару часов спустя возвращается с пустыми.

Только один раз днем она вернулась не с пустыми чемоданами.

— Куда ты все это относишь? — спросил я, когда мама упала на стул и отпила глоток воды.

Она назвала имя одного своего друга-нееврея — я его, кажется, не знал. Наверное, какой-нибудь сосед из Голешовице. Она назвала мне это имя, потом открыла чемодан и вытащила два огромных вещмешка. Велела мне сложить в мешок все, что я не собираюсь надевать сегодня или завтра. И Мариэтта чтобы тоже сложила свои вещи. Потому что разрешается брать только сто фунтов ^[5] веса на человека.

Но мы берем намного меньше: как двенадцатилетний ребенок потащит такой груз?

Я напряженно вслушивался, ожидая маминых шагов, хотя и знал, что она еще не скоро вернется.

Хоть бы поторопилась. Выходит после комендантского часа, чтобы спасти дурацкое пуховое одеяло.

Я вслушивался, кажется, несколько часов, но почти ничего не слышал. Время от времени в доме что-то скрипело, но больше никаких звуков. И это понятно: когда мы только сюда переехали, дом был набит битком, а теперь он почти пуст. Все наши друзья один за другим исчезли. Мы, должно быть, отправляемся в Терезин последними.

Наконец дверь открылась и послышались мамины шаги. В тот момент, когда она вошла в комнату, я постарался теснее прижаться к Мариэтте. Мама приподняла тонкое одеяло и легла рядом. От нее повеяло сразу и холодом, и теплом.

Я чуть не сказал маме, что ее не было слишком долго. Но промолчал и притворился, будто сплю. Зачем ей беспокоиться еще и о том, что завтра я весь день буду квелым?