Московские дневники. Кто мы и откуда… - Криста Вольф Страница 14

Декорации: «Арена» (многонац. цирк на оккупированной немцами территории).

Пьеса Горького. «Неуловимый» [по-видимому, имеются в виду экранизация пьесы Горького «Дачники» и фильм «Неуловимые мстители». — Перев.]: трактир, бандиты, молодой цыган, которого подыскали на главную роль.

[Саша] Рекемчук: не так давно совсем желторотый, а сегодня вдруг важная птица — главный редактор сценарного отдела, встает нам навстречу из-за письменного стола. Вечер в клубе кинематографистов: жена Рекемчука по национальности коми, зовут ее Луиза (Люся). После 1812 года многие пленные французы были сосланы на Крайний Север, женились там на женщинах коми и нарекали детей такими именами, как Жанна и Луиза… Мать Луизы как раз в этот день приехала с Севера, привезла ведро соленых грибов. Мать Саши Р. снимается в «Анне Карениной», в массовке, ни много ни мало за 10 руб. в день. Ирина говорит: «За 10 рублей я бы все сделала». Иногда у нее такой вид, будто она многое видит насквозь и все ей уже слегка надоело. Еще там был корреспондент «Правды» в Дамаске, Лешка, с женой Еленой. Он вместе с Сашей учился в артиллерийском училище.

Саша рассуждает, остаться ли ему главным редактором или опять писать книги, что вообще-то как раз и надо бы… О честности в писательстве. О новом открытии русского народного характера многими писателями. Они занимаются историей и считают, что характер народа на протяжении столетий и социальных преобразований по сути своей остается одинаков. (Я понимаю это как отход от быстро меняющихся актуальных «боевых» заданий.) Об их относительной независимости от министерства. До сих пор они не остановили ни одного фильма, вопреки указаниям министерства… Хотят снять фильм о Штауфенберге, совместно со студией «ДЕФА», но должной ответной любви при этом не встречают.

Обед — в клубе кинематографистов [в Доме кино. — Перев.], где можно было увидеть Авдюшко, а позднее и его жену, у нее, говорят, четверо детей, и она старше его, — состоял из следующих блюд: картофель и селедка, икра, холодное мясо, томаты, маринованная капуста, отбивные котлеты в желе, запеченные грибы, осетрина (или шашлык), запеченное рагу, сбитые сливки, пирожные, кофе, чай. Плюс пять бутылок водки, коньяк, вино.

Многословные заверения в дружбе, но некоторые тосты, прежде совершенно серьезные, теперь с ироническим оттенком.

Анекдоты. А. жил в доме напротив тюрьмы. Теперь он живет напротив своего дома.

А. и Б. встречаются на улице. А. говорит: Завтра Англия играет против СССР. В футбол. Пойдешь? — Б. заглядывает в свой календарь и отказывается, назвав причину: Завтра играет Шапиро. — Через неделю они встречаются снова. А. говорит: В среду играет Ойстрах, пойдешь? Б.: В среду Шапиро играет. — Что, черт побери, ты делаешь, когда играет этот Шапиро! — Хожу к его жене.

Крестьянка в трамвае, которой не уступают место: Да-а, нету нынче интеллигенции. Ответ: Интеллигенция есть, нету свободных мест!

У Рек. [Рекемчука] наряду с симпатичными чертами появилась и склонность к зазнайству. Рассуждал о своих шансах стать президентом. О своих частых (водительских) стычках с милицией. Как его мать запоминает свой новый телефон: Г-3 — знаменитое начало, как у Брежнева, 17 — год Октябрьской революции, 71 — год после рождения Ленина.

Хрущев, говорят, недавно появился в ресторане «Прага» помолодевший, подтянутый и спортивный, вместе с Ниной. Они со всеми здоровались и даже танцевали.

Р. говорит, что плевать хотел на свои прежние книги, напишет теперь настоящую.

Дамасская пара не очень-то рвется снова за границу. Три месяца в чужой стране — это замечательно, но больше — уже кошмар. Он, Лешка, хитрец и в Дамаске общается со многими людьми, которые говорят друг про друга, что они полицейские шпики.

Сельское хозяйство: мелкое «личное хозяйство» колхозников по некоторым продуктам дает до 45 % общего ресурса. Чем больше они продают, тем меньше зарабатывают.

Свет у Кремля: октябрьский вечер, между четырьмя и пятью, от Манежной площади красные стены в легкой, пронизанной светом дымке.

22. X

Только что, когда складывала на кровати рубашку Герда, напевая при этом «На светлом Заале бережку…», я подумала, что не то уже переживала эту сцену, не то видела во сне. Но ведь такое невозможно, этот мягкий воздух, этот вид на море, мы здесь впервые. Зеленый свод балкона перед комнатой, справа — бухта Гагры, за нею еще одна, в стороне Сочи, пловцы, некоторые очень далеко в море, слева гребная лодка, в доме кто-то стучит на машинке. Солнце как раз проникает сквозь листву перед нашим балконом. Без малого два часа. Еще я позабыла две пальмы. Стволы у них волосатые, как кокосовые орехи, вдобавок колючки.

Здесь опять-таки невозможно представить себе серую, грязную Москву, которая осталась в тумане.

Почему живешь не в такой стране? — все время думала я, пока мы ехали сюда из Сочи по горной дороге, мимо деревьев с мандаринами и еще какими-то красно-желтыми плодами, мимо пиний, пальм.

Почему Черное море называется черным? Оно темно-синее, как небо. Красный флажок качается на волнах, слышно самолет.

Рахель Фарнхаген — непонятно, что я не открыла ее раньше. Ее судьба — не иметь возможности много сделать, но быть, и только быть. Ее стремление к полному раскрытию личности. По крайней мере в субъективном течении своей эпохи. Вероятно, у нас такое течение еще впереди — посредственность, царящая у нас, по большому счету невыносима, — однако наше поколение уже не сумеет полностью это использовать. Мы слишком скованны внутренне, слишком «промежуточное» поколение. Рекемчук недавно говорил то же самое.

Добавление к вечеру в компании Рекемчука: разговор идет о том, что писателя никогда не оценивают по его нравственным качествам. Горький, говорю я, г. не был великим писателем. Толстой: этот был фальшив. Только Чехов остается значим как человек.

Пишу все это, а солнце между тем быстро погружается в море. Великие идеи, которые, возникнув и оказавшись среди людей, несносно уплощаются до посредственности. Но наверно, таким образом и подготавливают возможность новых великих идей. Наверно, мы живем меж этими горами, начинаем угадывать, что навсегда останемся в долине, начинаем от этого страдать, но своими силами взлететь не можем.

Как сильно немеешь и глохнешь в стране, чей язык понимаешь плохо и плохо на нем говоришь, вот как я по-русски. Даже лица — странное наблюдение — запоминаешь хуже, чем дома. Вероятно, не умеешь здесь — дома это конечно же получается непроизвольно — соотнести их с определенной группой, слоем, образом мыслей, здесь всякий раз видишь их как бы заново, особенно мужчины похожи друг на друга.

Большие министерские дворцы в стороне Гагры. Гудение неоновых фонарей, почти заглушаемое стрекотом сверчков. Сладкое вино. Кто-то из писателей, сидя за одним столом с местными, рассуждает о литературе. Освещенные гроты.

Воздух тут мягкий, а все равно зябнешь.

Уже сопоставляя перечень имен, носители которых посещали салон Рахели, со списком, который в крайнем случае можно бы составить для нынешнего Берлина, видишь, как все еще бедна наша духовная жизнь, как несамостоятельны, как обособленны различные ветви, как все в целом посредственно и лицемерно. Если что-то возникает — значит, заговор или то, что вмиг объявляют таковым.