Святая мгла (Последние дни ГУЛАГа) - Леван Бердзенишвили Страница 14

В одном из заздравных тостов, выпитых чаем, я назвал его «кавалером припрятанных знамен», и ему это понравилось. Все у него было припрятано, Джони его называл заведующим складом, в то время как меня – директором музея. Талантом коммерсанта с ним не сравнился бы никто в нашей зоне: как-то одному заключенному срочно понадобилась почтовая марка, обойдя всю зону, он наконец пришел к нам. «Погибаю, – говорит, – не могу письма отправить, теряю право отправить письмо в этом месяце, спасите!» Страшное чувство, когда из-за неимения трехкопеечной марки написанное тобой в течение двух недель письмо на 32 страницах пропадает, ведь ты можешь донести до своих близких только голос – написать им, но если и этого ты лишен, то тонешь в водовороте духовной пустоты и измены и жить более не хочется. Украинец, сидевший со мной в зоне, объяснял мне это, и у него дрожал голос, и его несло к глубокой депрессии. Я успокоил заключенного: не бойся, я тебе марку достану – и пошел, как Вошь – герой грузинской народной сказки – или Автандил из «Витязя в тигровой шкуре»… и пришел, конечно же, к Рафику. Сказал:

– Рафик, ахпер-джан, цаватанем, мне нужна марка, хороший человек погибает.

– Почтовая марка – редкая вещь, – заявил Рафик. – Ее стоимость меняется вместе с рыночной стоимостью. Клиент готов заплатить?

– Что он должен заплатить? Человеку трехкопеечная марка нужна! – проявил я простодушную неосведомленность в деле.

– Ахпер-джан, Леван-джан, не хочется читать тебе сейчас лекцию о грузинской расточительности. Свое имущество вы пустили на ветер и теперь меня учите, сколько стоит, как ты говоришь, «трехкопеечная» марка?

– И сколько же стоит трехкопеечная марка? Десять копеек? – как можно более деловито спросил я.

– Десять – хорошее число, только я не обходился бы с этим числом так невнимательно, как ты. Ты ведь подчеркиваешь, что в «ларьке» марка стоит 3 копейки, я умножу ее на коэффициент неотложной необходимости – на 10 – и установлю, как говорят англичане, эмердженси прайс: 30 копеек, то есть две коробки махорки.

– Почему так много – целых две коробки махорки? – не сумел я скрыть возмущения.

– Торговаться будем? – с таким лицом спросил Рафик, что у меня пропала к этому всякая охота. И добавил аргумент из литературной классики. «Торг здесь неуместен!» – строго, как Остап Сулейман Берта Мария Бендер-бей, заявил Рафик и принялся перечислять другие продукты стоимостью в 30 копеек: две пачки «Примы», одна спичечная коробка чая и т. д.

Пошел я к своему попавшему в беду украинскому брату. Объяснил ему ситуацию и попросил одну пачку махорки. Обрадовавшись, он тут же ее принес.

– Ты же знаешь, – сказал я, – будь у меня марка, я тебе ее подарил бы.

– Да, знаю, – ответил он. – Я тоже, будь она у меня и понадобись тебе, подарил бы, но теперь она настолько нужна мне, что на это дело одной пачки махорки не жалко. Хорошо, что владелец марки не потребовал две пачки или больше! Будучи тактичным человеком, он не стал спрашивать, кто был хозяином марки, хотя, конечно же, догадывался, у кого в лагере мог быть такой остродефицитный товар.

Из своего запаса я добавил одну пачку махорки и принес Рафику.

– Вот видишь, – сказал Рафик, – как легко клиент согласился на две пачки! Надо было три запросить!

Я не стал говорить, что одна пачка была моей, тем более что Рафик, разделив «доход» надвое, вернул мне мою махорку. Говоря по правде, я не потому добавил украинскому другу свою пачку, что я какой-то особенно добрый человек, нет, просто мне было неловко за одну несчастную марку просить две пачки махорки, а Рафик уже серьезно решил при будущем неотложном случае увеличить коэффициент эмердженси прайса до 15.

Рафик был человеком принципиальным и участвовал во всех акциях протеста, основной формой которых была забастовка. Мы начинали бастовать и не шли в цех, не работали. Некоторые заключенные этот процесс «подкрепляли» письмом на имя генерального прокурора СССР Рекункова. В письме было написано: главный прокурор СССР, в знак протеста против того и того, с такого-то по такое-то число объявляю забастовку, под чем подписывалось – заключенный такой-то. Письмо – в конверт, конверт – в почтовый ящик. Мы, грузины, не пропускали ни одного мероприятия, присоединялись ко всем протестам, но генерального прокурора СССР не признавали и писем ему не писали – все равно сведения прекрасно доходили куда следовало, кто участвовал в забастовке и кто – нет. Остальные писали эти письма и опускали их в почтовый ящик. Джони Лашкарашвили заладил: «Рафик – человек кавказский и писать писем генеральному прокурору не станет». И вот как-то раз, когда Рафик опускал в почтовый ящик письмо, адресованное Рекункову, Джони выхватил у него из рук письмо, вскрыл его и просиял: в конверте лежал чистый лист бумаги.

Рафик, «как то было нами сказано», многие годы был учеником Лотмана. Выяснилось, что встречались с этим поразительным ученым и я, и Манилович, и Вадим Янков. Как-то мы затеяли интеллектуально-артистическую игру, разделились на команды из двух человек. Один из членов команды должен был с помощью пантомимы передать другому какое-нибудь слово или фразу. В финале мы с Рафиком (тренеры Жора Хомизури и Генрих Алтунян) победили сильнейшую команду питерцев, в которую входили Поляков и Манилович, а тренерами у них были Донской и Толстых: Рафик сумел жестами дать мне понять, что питерцы имеют в виду библию политзаключенных – «Всеобщую декларацию прав человека». Побежденная команда преподнесла нам, победителям, чай, и именно тогда Рафик вспомнил, как в подобной игре Лотман объяснил своему партнеру сложнейший термин «режим Салазара» (во время аспирантства Рафика Антонио де Оливейра Салазар был еще диктатором Португалии). Юрий Лотман, оказывается, мимикой представил сначала классического диктатора, а затем прибег к помощи своей супруги, которую звали Зарой. Привел, оказывается, Лотман госпожу Зару, взял в руки виртуальный «нож» и принялся «срезать» невиртуальную часть тела Зары, затем руками задал вопрос: что, мол, мы сейчас делаем? (Срезаем сало Зары.)

Конечно же, мы беседовали о грузинском алфавите. Рафика раздражало, что Жора учил алфавит «мргловани», выискивая в его графике космический порядок. Опираясь на Мовсеса Хоренаци, Рафик утверждал, что Месроп Маштоц при помощи переводчика Джага создал грузинский алфавит, в чем ему способствовали царь Бакур и архиепископ всея Грузии Моисей.

– Правда ли, что Месроп не знал грузинского? – задал я свой главный вопрос.

– Так говорит Корюн, – не стал лгать Рафик.

– Ты ведь филолог, можно ли, не зная языка, выделить его фонемы? – спросил я, приготовившись к продолжительному спору. Не то что знать – язык надо чувствовать глубочайшим образом, для того чтобы выделить в нем элементы, носящие значение.

– Конечно же, нет, однако грузинские фонемы, по-видимому, выделил переводчик Джага, – неожиданно открыл неизвестного гения в Грузии V века Рафик.

– Ты грузин хорошо знаешь, скажи, неблагодарность – грузинская национальная черта? – в лоб спросил я.

– Особой неблагодарности я за грузинами не замечал, – осторожно отметил Рафик.