Евреи в русской армии. 1827 - 1914 - Йоханан Петровский-Штерн Страница 12

Уже в первые месяцы, в самом начале 1828 г. — бесспорно, под давлением бесконечных ходатайств — еврейские общины снабдили мацой («опресноками») и кошерным пасхальным вином («медом», как сказано в документах) евреев-рекрутов, проходивших службу в Кронштадте, и добились того, чтобы тем позволили провести пасхальные празднества. Несмотря на запрет петербургским евреям приезжать в Кронштадт и встречаться с евреями местного гарнизона, официальным и неофициальным ходатаям было отлично известно, что именно происходит в казармах. А происходило следующее: вино и мацу привезли, но солдатам не выдали, на пасхальное богослужение их не отпустили, заставили все семь дней Пасхи питаться вместе с другими солдатами, мацу позволили только как лакомство, в дополнение к квасному, провести седер песах и испить предписанные традицией четыре рюмки вина не дали. В некоторых местах, например в Витебске, после многочисленных жалоб местной общины бригадный командир кантонистов полковник Вохин вроде бы разрешил евреям молиться по иудейскому обряду, но в остальных просьбах, прежде всего — в отдельной кухне для еврейских солдат и кантонистов, военное начальство решительно отказало. Отказ мотивировался прагматическими соображениями, хотя и само начальство признавало, что существует неразрешимое противоречие между некими секретными предписаниями и пунктами рекрутского устава.

В документах военного начальства несколько раз встречается словосочетание «превосходство религии нашей», иногда — «секретное повеление о превосходстве веры нашей». Скорей всего, это отсылки к секретному распоряжению, известному начальникам кантонистских батальонов и армейских корпусов, но так и не обнаруженному нами. О том, что такое распоряжение скорее всего существовало, известно было уже русско-еврейским историкам, писавшим в начале XX в. Мы не знаем, касалось ли оно конкретно евреев либо всех иноверцев, которых следовало наставлять в превосходстве православной веры. Никаких конкретных указаний на связь этого документа с распространением на евреев рекрутской повинности найти не удалось. Но даже если предположить, что этот секретный николаевский документ касался одних только евреев, вряд ли можно принять точку зрения большинства историков, полагавших, что он является началом антиеврейских репрессий русского правительства и знаменует собой наступление эпохи насильственной ассимиляции и государственного антисемитизма. Приняв эту точку зрения, мы автоматически превращаем еврейскую общину России в пассивного реципиента государственной политики, в некое аморфно-анемичное, отмирающее образование, неспособное за себя постоять.

Как раз наоборот: если, повторюсь, этот документ действительно касался евреев и подразумевал их постепенное приобщение к «официальной народности» через разъяснение преимуществ христианства, то он важен прежде всего как часть дискурса русского просвещенного абсолютизма, вызвавшая энергичное противодействие еврейской общины. И дело не только в том, в каком ряду указов, направленных на преобразование русского еврейства, рассматривать секретное николаевское распоряжение, а еще и в том, как на него отреагировали сами евреи, и в том, какова его дальнейшая судьба. Как оказалось впоследствии, судьба этого распоряжения во многом зависела от взаимодействия еврейской общины и солдат-евреев, с одной стороны, и еврейской общины и военно-государственной администрации — с другой. Перед нами — интенсивнейший русско-еврейский диалог, в котором далеко не всегда последнее слово оставалось за государством и его порой весьма сомнительными интенциями в отношении евреев. Однако нельзя утверждать, что только евреи — где подкупом, где настырностью — склонили русских чиновников и военную администрацию к принятию благоприятных для них законов. Результат был скорее некоей равнодействующей между намерениями правительства и усилиями еврейских обществ. Этот результат был равноудален и от целей Николая I, и от пожеланий евреев-ходатаев, обивавших пороги военного ведомства в Петербурге.

В 1828 г. многочисленные жалобы евреев, доходившие и до шефа жандармов, и до Департамента военных поселений Военного министерства, и до Департамента духовных дел иностранных исповеданий МВД, были переданы в Еврейский комитет. Комитет — в составе Якова Дружинина, Петра Кайсарова, Григория Карташевского и Максима Фон-Фока — собрался 1 июня 1829 г. обсудить ходатайства еврейских общин и их протесты против самоуправства местных гарнизонных начальников. Комитет рассмотрел три основные просьбы общин — позволить малолетним рекрутам исполнять обряды веры, не принуждать их к работам в праздничные дни и выделить для них раввинов. Судя по сухим протокольным записям, к соображениям военных начальников комитет отнесся с пониманием. Он, казалось, полностью согласился с разъяснениями, изложенными в рапорте командира смоленского батальона кантонистов. Тот писал, что введение особых привилегий поставит под вопрос успехи евреев-кантонистов в мастерстве, науках и по службе. Поэтому, вероятно, в своих выводах комитет стал на сторону военного ведомства, решив, что все вопросы об исполнении в армии религиозных традиций зависят от местного военного начальства, и только от него. По сути, комитет продемонстрировал скорее беспомощность, чем лояльность, поскольку сами военные начальники в своих донесениях сообщали, что с кантонистами обращаются, нарушая дозволенные уставом правила, и просили соответствующих распоряжений на сей счет.

Более эффективными оказались обращения евреев не в Еврейский комитет, а к представителям государственной администрации (скажем, к коменданту Смоленского гарнизона) и к самому императору. Теперь уже на защиту рекрутов — взрослых и малолетних — встали сами родители. Обращение последних заслуживает внимания: