Эдгар По - Андрей Танасейчук Страница 12

Герви Аллен, автор единственной доступной русскоязычному читателю обстоятельной биографии великого поэта, писал по этому поводу:

«Кто знает, уступи Джон Аллан просьбам жены, и судьба Эдгара По, возможно, сложилась бы совсем иначе. Быть может, не возникло бы тогда преследовавшее его многие годы чувство, что он ест чужой хлеб, что живет лишь милостью своих благодетелей, — то ощущение собственной неполноценности, которое породило в нем почти болезненную гордость, сделавшуюся со временем одной из главных черт его характера. Жизнь, однако, распорядилась по-своему, лишив Эдгара успокоительной уверенности в нерасторжимости самых тесных из связывающих людей уз, ибо существование их, как он обнаружил с течением лет, зиждилось на ненадежном фундаменте благотворительности. Вера в незыблемость домашнего очага и прочность родительской любви является краеугольным камнем, лежащим в основе любой целостной личности. Разрушить или расшатать его — значит обречь душу на вечную тревогу и смятение, ибо все здание жизни кажется ей тогда возведенным на предательских зыбучих песках».

Все это верно и, видимо, вполне приложимо к судьбе будущего поэта. Но едва ли справедливо по отношению к Эдгару По-ребенку и его приемным родителям. Заявлять, что «мальчик, возможно, ощущал, что даже ласки, которыми осыпала его приемная мать, на самом деле предназначались не ему, а ее собственному, так и не родившемуся ребенку», как пишет Г. Аллен, означает наделить его сознанием и мыслями, совершенно неорганичными для маленького мальчика. Хотя миссис Аллан и не была ему родной матерью, едва ли в детстве он ощущал это, будучи (как и любой ребенок) в своем восприятии действительности центром маленькой семейной вселенной. Куда более разрушительным для его психики могло стать (и, видимо, стало) тотальное крушение этой личной эгоцентричной вселенной. Но это произошло позднее. Тогда, когда он повзрослел и смог более или менее адекватно судить о себе и мире.

Что можно утверждать с определенной долей уверенности, так это то, что ему, конечно, не хватало отцовского и — шире — мужского участия в его жизни. Он жил и воспитывался в «женской атмосфере» — в постоянном окружении женщин. Сначала «мир» этот был узок. Он включал «маму», «тетю», «мамушку». Постепенно расширяясь, захватывал новых персонажей: знакомых дам миссис Аллан, тех, кому они наносили визиты и принимали у себя дома, сиделок, которых нанимали, когда он болел, домашнюю учительницу и т. д. Но это по большей части был именно женский мир. Кто знает, не поэтому ли Эдгар Аллан По, уже превратившись во взрослого мужчину, мужскому обществу предпочитал женское, чувствуя себя в нем куда легче и свободнее, нежели среди лиц одного с ним пола?

Если же говорить о раннем детстве писателя, то оно, скорее всего, было, что называется, «безоблачным», можно даже сказать — счастливым. Эдгар рос в атмосфере любви и ласки. По крайней мере со стороны матери.

Г. Аллен так описывал детство малыша и атмосферу, в которой он рос:

«Мальчик был на удивление умен и хорош собой и вскоре сделался всеобщим любимцем не только в доме, но и среди многочисленных знакомых. Миссис Аллан доставляло большое удовольствие брать Эдгара с собой, когда она отправлялась навестить кого-нибудь из друзей или родственников. В таких случаях она наряжала его в красивую вельветовую курточку, свободные нанковые или шелковые штанишки и красное бархатное кепи с золотой кисточкой, из-под которого ниспадали длинные темные кудри на манер парика елизаветинского вельможи. Сидя на широком диване и болтая ножками в маленьких, с блестящими пряжками, башмачках, он с серьезным видом взирал на собравшихся в гостиной дам в изящных туалетах, с вплетенными по тогдашней моде в волосы лентами, обсуждавших за чаем последние известия о войне с Англией. Иногда, чтобы позабавить общество, Эдгара ставили на стул с высокой спинкой и просили рассказать какой-нибудь детский стишок. Выступления эти, как говорят, неизменно вызывали восторг и умиление присутствующих. Даже Джон Аллан не остался равнодушен к юному таланту, и после семейных обедов, когда убирали скатерть, Эдгар, скинув туфли, взбирался на стол, чтобы станцевать недавно разученный в школе танец, или, стоя посреди зала, с мальчишеским пылом декламировал перед гостями „Песнь последнего менестреля“. В награду за представление ему обычно наливали маленький стаканчик сладкого, разбавленного водой вина, который он выпивал за здоровье собравшихся».

Упоминаемые биографом выразительные штрихи и детали вроде «красивой вельветовой курточки, свободных нанковых или шелковых штанишек, красного бархатного кепи с золотой кисточкой», исполнения на столе «разученного в школе танца», публичной декламации «Песни последнего менестреля» В. Скотта, а тем более «маленького стаканчика сладкого, разбавленного водой вина», который малыш «выпивал за здоровье собравшихся», конечно, следует скорее воспринимать как результат усилий по творческой реконструкции прошлого, нежели числить по ведомству фактов. Тем не менее сам «воздух детства», его атмосферу, насыщенную радостью и весельем, Г. Аллен передает вполне правдоподобно.

Впрочем, жизнь маленького человека в его новой семье состояла не только из праздников. Были и трудности, и испытания. Например, болезни. Дж. Аллан в письме от 14 мая 1813 года пишет Ч. Эллису о коклюше, которым болеет Эдгар, и сообщает, что «Фрэнсис расстроена и ходит с опухшим от слез лицом». 18 мая делится новостью, что «им уже лучше». Но 26 июля посылает весть, что пасынок «серьезно болел корью, но теперь пошел на поправку».

Это была настоящая обычная жизнь. Испытания, которые только сближают семью. И они, конечно, сближали малыша с его приемной матерью. А с приемным отцом? Вряд ли. Хотя, как мы видим, и он вовлекался в повседневную жизнь семьи, но главным для него было все-таки Дело — торговые операции, которыми он занимался. А семейные новости, если они и всплывали в его переписке, то на периферии — после информации о ценах на табак, тарифах на перевозку и «растаможку», процентах прибыли и кредита.

А вот упоминание о домашней учительнице неизбежно выводит нас на важнейшую тему — образование поэта. Джон Аллан много лет спустя, когда его пасынок из ребенка давно превратился в молодого человека, утверждал, что дал тому куда лучшее образование, чем обладал сам. Вне зависимости от того, в каком контексте прозвучало это высказывание, едва ли отчима можно упрекнуть в неискренности — оно вполне соответствует действительности.

Судя по всему, начатки грамоты маленький Эдгар получил дома — от приемной матери и тетушки Нэнси. Но уже с осени 1813 года у мальчика появилась домашняя учительница — об этом можно судить по чеку в четыре доллара, выписанному Дж. Алланом некой Клотильде Фишер за «обучение в течение четверти года Эдгара А. По». Помимо самого факта существования документа, важно и то обстоятельство, что госпожу Фишер мистер Аллан величает «доктор». Следовательно, преподавательница была дипломированным специалистом и, скорее всего, окончила семинарию ^[20]. Очевидно, что мистер Аллан весьма серьезно подошел к вопросу о начальном образовании для своего пасынка и нанял педагога с высшим образованием. В тогдашней Америке учителя с дипломом были большой редкостью.