Человек, лишённый малой родины - Виктор Неволин Страница 12

С первых же дней появились умершие. Пришлось искать место для кладбища. Церковную службу не вели, но в каждом бараке или шатре в переднем углу установили божнички с иконами. Молиться в те времена старообрядцы никогда не переставали.

Работа кипела днём и ночью. Все понимали: не подготовишь жильё к зиме, погибнешь с первыми морозами. Посёлок круглые сутки был весь в дыму. Корчевали лес и сжигали остатки. За счёт дыма было меньше комаров.

Через некоторое время к нам в таёжную глушь, где мы были первопроходцами, доставили ссыльных «эксплуататоров» из других районов Енисейской губернии. Сначала привезли «кулаков» из Бирилюсского района, и вновь образованный посёлок назвали Бирилюсским. От Усинского его отделили двухкилометровой полосой. В тот же год привезли бывших «эксплуататоров»-кочевников из Аскизского района Хакасии. Их тоже разместили строго через два километра от Бирилюсского посёлка без учёта местного рельефа. Участковую комендатуру устроили у бирилюсцев, поскольку они оказались в центре.

Оказывается, властями заранее было продумано создание в таёжной глуши своеобразного центра расселения «бывших». Наш участок состоял из трёх посёлков и назывался Третьим. Далее, десятью километрами западнее, появился Второй участок – тоже из трёх посёлков, в полутора километрах друг от друга: Берёзовский, Осиновский и Курагинский.

Ещё на десять километров дальше возник Первый участок из трёх посёлков: Чичкаюльский, Каратузский и Трудколония, тоже через полтора километра один от другого. Как чётко была обозначена дислокация нового владения НКВД! Всех вместе нас называли сибулоновцами, а проще – спецпереселенцами. «Сибулон» расшифровывался как «Сибирское управление лагерями особого назначения».

Сама же управа – районная комендатура – находилась подальше от узников: в 110 километрах от Третьего участка, в селе Пышкино-Троицкое на реке Чулым. У неё, кроме нас, имелась и другая зона в низовье Чулыма – Батуринская. Там в основном занимались лесозаготовками. Местных комендантов за неудобное расселение винить было нельзя. Всё было спланировано заранее на уровне руководства Западно-Сибирского края в Новосибирске и, безусловно, одобрено в Москве.

Зима 1931–1932 годов была весьма суровой, тяжёлой и ущербной для всех узников, привезённых сюда. Трудности были во всём: в едва приспособленных для жизни бараках, в которые мы только-только успели войти с наступлением зимы, в отвратительном продовольственном снабжении.

Пайки, которые нам давали, не обеспечивали существования даже совершенно не работающего человека, а ведь нужно было ежедневно вкалывать на сорокаградусном морозе, на себе возить дрова, воду. Хозяйства у ссыльных в ту зиму не было никакого, и жили мы далеко от населённых пунктов, связь с которыми не поддерживалась – была запрещена. И почти каждый день начинался с похорон. Люди болели, а медицинской помощи не было никакой. Дети не учились.

Мы стали писать во все инстанции, требовали объяснения, за что, собственно, нас сослали? Ведь никто из здешних мучеников не жил зажиточно и никого не эксплуатировал. Единственным общим богатством можно было считать, что в каждой семье было полным-полно ребятишек. Если же кого-нибудь из посторонних нанимали в страдную пору на уборку урожая, то работу оплачивали по закону, а постоянных работников не было ни у кого. Все сосланные были в полном смысле голодранцами, а никак не эксплуататорами. Зачем же всех надо было без суда и следствия ссылать с семьями в столь отдалённые края?

Но на все наши письма, жалобы и протесты власти не отвечали или сообщали отказом пересмотра дел. «Всесоюзный староста» М.И. Калинин, по-видимому, видел абсолютную правильность принятых мер по отношению к нам. Да этот приспособленец впоследствии даже не защитил собственную жену от ареста и заключения.

А наша борьба за существование продолжалась. На первых порах на семью давали шесть-восемь стаканов ржи. И вот все стали делать деревянные ступы, чтобы истолочь в них зерно после просушки. Приспособили, как для зыбки, рычаги, гибкие деревянные шесты, чтобы не подымать пест вверх, а только направлять все усилия вниз. Чтобы увеличить пищевую массу, в зерно добавляли берёзовые опилки, кору или труху от старых деревьев. Хлеб пекли, кто как приспособится, но везде он был отвратительным, невкусным. А что сделаешь? Чтобы не умереть с голоду, ели и такой. На зиму заготовили черемшу и кедровую серу – «жвачку», которую жевали, чтобы хоть немного утолить голод.

Запомнился мне случай того времени. Тётя Фрося и её муж (у них не было детей) как-то изворачивались и пекли хлеб без добавки коры. Однажды Фрося принесла мне как гостинец ломтик чёрного ржаного хлеба, и я, экономя, носил его в кармашке целую неделю, откусывая помаленьку, по крошке. Когда я спал, мама взяла починить мои штанишки и нашла этот маленький, со всех сторон облизанный детскими губами, как конфета, чёрный кусочек хлеба. Я нечаянно проснулся в эту минуту и увидел, как мама плачет с тем самым кусочком в руках. Плакала она от бессилия, что не может покормить даже чёрным хлебом своих детей. Наверное, с тех «ссыльных» лет у меня на всю жизнь осталась привычка не съедать всё хорошее сразу, а приберегать на потом, растягивать удовольствие во времени.

Как бы ни было трудно, старики быстро смирились со своей злосчастной судьбой. А вот молодёжь смириться не могла. Сколько было тогда побегов из запретной зоны! Молодых ловили, снова привозили сюда же, строго наказывали. Непокорных для острастки других сажали в каталажку, били. А они снова бежали. И говорили стражникам, что в тюрьме гораздо лучше, чем «дома». Там хоть плохо, но кормили.

В наших подневольных посёлках превыше всего была власть коменданта. И коменданты пользовались ею на всю катушку с каким-то садистским остервенением, издевались над людьми. Был такой случай. Комендант Магуренко уличил одного парня, Ваньку Шишкина, в воровстве буханки чёрного хлеба и решил его собственноручно наказать. У этого Вани с умом было что-то не совсем в порядке, летом ходил в шубе и шапке. Об этом все на участке знали и относились к парнишке с состраданием и пониманием.

И вот комендант подвёл провинившегося к срубу строящегося барака и велел ему залезть наверх. Ванька залез и ждал дальнейших приказаний. А Магуренко достал из кобуры наган, который всегда носил с собой, прицелился в «преступника» и выстрелил. Ванька комом упал со сруба на землю. Комендант подошёл к нему, пошевелил ногой тело и спросил: «Ты жив?» Обезумевший от страха парень только мычал и дрожал. «Живой, значит? Ну, видно, я просто плохо целился! – пошутил комендант, – Лезь обратно!»

Ванька подчинился и снова залез на сруб. Сцена повторилась. Магуренко выстрелил второй раз. Ванька опять свалился на землю и со страха обделался. Пришли близкие люди, увели под руки бедного подростка, оставив садиста наслаждаться совершённым. А Ванька заболел после того от перенесённого потрясения и вскоре умер.

За отвратительной сценой наблюдали мужики. И никто не заступился за больного несчастного парнишку. Дали палачу расправиться со своей жертвой, как он хотел. Такая безнаказанность только умножала издевательства над поднадзорными, вела к новым преступлениям.