Смутное время. Марина Мнишек - Нина Молева Страница 12

Ушли… Вот и ладно. Теперь бы с мыслями-собраться. Не довелось царя московского, покойного, как и отца его великого, видеть. Говорили о нем много. Ростом, мол, мал. Голова большая. Будто от тяжести к земле клонится. Шея тонкая. Глаза мутные, ни на что не смотрят. Цесарский посол уверял, что людей вокруг себя раз узнавал, раз нет. Царицу только свою хорошо помнил. Норовил всегда за руку держать. Коли на Боярскую думу ей ходу не было, плакать принимался, ногами топать.

Английский купец толковал, что случай такой был. Рассердился государь Иван Васильевич на придворных. Кричать начал: «Плох я вам, жесток и немилосерден, так под юродивым поживите. Сладости такой хлебните!» Это про Федора Иоанновича.

Вон и отец Паисий спешит. Это хорошо, что с ним до гонца можно парой слов перекинуться.

— Великий княже…

— Сказал ли тебе, святой отец, Ярошек новость?

— Сказал, но…

— Вот и настала пора к делу приступать. Послушаем гонца от игумена Серапиона да и примемся решать. Ученик твой как?

— В науках преуспевает, а нрав…

— А тебе что же ангельский понадобился, святой отец? Уж какой есть. Скажешь, учителей и благодетелей помнить не будет? Так благодарность людская — товар всегда куда какой редкий. Лишь бы рассчитал правильно свою выгоду. И чтоб была эта выгода нам на руку. Не мне это ему объяснять — я с ним ни словом не перемолвлюсь, — тебе, отец Паисий. Потому и хочу, чтобы ты во всем сам разобрался. С пристрастием гонца выспрашивай. Во все мелочи входи. Никогда не узнаешь, что пригодится! А ты, гонец, входи. Не жмись на пороге. Гостем будешь. Как величать-то тебя?

— Послушник я, великий княже, послушник Савка.

— Вот и славно, Савва. Так, говоришь, не хворал московский государь? Может, не довел до вас в монастыре слух?

— Великий княже, владыке то было известно от придворных истопников. Им ли не знать! Не появлялись в теремах лекари. На кухне никто отваров каких не приготавливал. В крещенский сочельник после литургии государь великое освящение воды отстоял. А ведь, по обычаю своему, целый день сочевничал: росинки маковой в рот не брал. Что твой инок.

Разговелся, когда в терем возвернулся, с великой охотой. Кутью нахваливал. Мед в ней больно духовит показался. Разве что малость с горчинкой. Откуда бы? Царица успокоила: не иначе с устатку, мол, показалося. Тут же и убрать велела.

— С горчинкой? А государыня той кутьей разговлялась ли?

— Не скажу, княже. Почем мне знать. Слышать приходилось, что с государем вместе завсегда, как птичка-невеличка, клюет. К себе на половину придет, тогда и ест до отвалу. Толкуют, на государя за столом охоты глядеть нет: перепачкается весь, руки обо что ни попадя обтирает. Про то на поварне каждый мальчонка знает.

— Больше разговору о разговленье не было?

— Не было, святой отец. Государь про ход на Иордань толковать начал, что ему с утра идти. Дорога вроде недалека — всего-то от ворот кремлевских к реке спуститься. Вспоминать начал: от каких ворот-то? Запамятовал. На платье большого выхода жаловался: плечи давит. Дышать не дает. Как бы не сомлеть ненароком. Мол, боязно. И еще ноги не слушаются — подгибаются.

— И кто же внимание на жалобы царские обратил?

— А никто, княже. Он ведь больше по привычке царице пенял. Голос тихий, плачливый. Гундел, гундел… Отходя ко сну, стихиру твердить принялся, что на богоявленскую службу читать станут. Истопники сказывали: ни разу не запнулся: «Спасти хотя заблудшего человека…»

— Кто ж той стихиры не знает!

— Не торопись, отец Паисий. Пусть Савва все расскажет, как ему запомнилось.

— Прости, государь, кажется, только время тратить…

— Цыплят по осени считают, что запонадобится. Подождем.

— Так и читал: «…не сподобился еси, в рабий зрак облекшися: подобаше бо тебе, Владыце и Богу, восприяти наша за ны. Тебе бо крещуся плотию. Избавителю, оставления сподобил нас… Тем же вопием Ти, Христе Боже наш, слава Тебе…» Тут его боярин Борис Федорович Годунов и прервал: вот и ладно, сам ты себе, государь, грехи отпустил. Спи, мол, теперь с миром. И прочь пошел.

— Как это — сам себе грехи отпустил?

— Истопники в переходе солому в устье печи закидывали — все слышали. Сами и то диву дались.

— К чему бы такие слова на сон грядущий — вот о чем подумай, отец Паисий. И на том, говоришь, Савва, боярин ушел?

— Порядок в теремах такой заведен: Борис Федорович там всему голова. Ввечеру последним из государевой опочивальни уходил, а то и на всю ночь оставался, поутру первым входил. Никто до него не смел.

— А тем разом что же, царь один был?

— Выходит, один. Утром государя уже закоченевшим нашли: руки-ноги, сказывали, не гнулись. А глаза открыты. Широко-широко.

— Как же ему отпущение грехов — посмертно, что ли, — дали? И посхимили как — над покойником обряд совершили?

— Нет, — владыка так тебе, великий княже, передать велел. Сначала писать собрался, только, поразмыслив, бумаге не доверился. Изустно отпустили грехов скончавшемуся государю. И схимить не стали. Из священнослужителей один владыка патриарх в спальне оставался. Иов.

— Поверить не могу! Православного государя? Молитвенника благочестивого? Кому же быть с новопреставленным, как не попам!

— Не моего ума дело, святой отец. Одно знаю, хоронили государя наспех. Вся Москва диву давалась.

— До всей Москвы дошло?

— Нешто от мира спрячешься, утаишься! А тут положили государя в гробницу не в царском платье, не в монашеском, — сказать стыд, в сермяжном кафтане! Как простолюдина последнего!

— Быть того не может, добрый человек!

— Сталося, уже сталося, княже. Замерла Москва от такого бесчестья своему государю. Поясом, и то простым, ременным, подпоясали! Что пояс — гробницы по росту не подобрали! Невесть откуда малую такую, ровно мальчишечью, раздобыли, и в нее покойника как есть силком затиснули.

— Господи, Боже наш, прости заблудшим душам их прегрешения — не ведают, что творят!

— Я и еще, отче, добавлю. В головах царям сосуд с мирром из самого дорогого венецейского стекла ставят, а государю Федору Иоанновичу — из торговых рядов скляницу самую что ни на есть дешевую спроворили — не устыдились. Как от собаки приблудной, от законного, на царства венчанного государя избавились!

— Вот ты нам и скажи, добрый человек, кто избавился?

— А что тут гадать: Годуновы проклятые. Их рук дело.

— Так владыка Серапион мыслит?

— Все так мыслят. На злое дело они всегда первые, изверги.

— Погоди, погоди; добрый человек! А что владыка мыслит: какой здесь Годуновым выигрыш? То Ирина Федоровна царицей была, теперь по московским-то обычаям одна дорога вдове — в монастырь. Выходит, и шурину царскому со всяческой властью распрощаться придется. Нет им в кончине государевой никакой выгоды.