Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком - Харриет Джейкобс Страница 12

Эта любовь-греза была мне поддержкой во многих испытаниях, и мысль, что она подвергнется риску внезапного исчезновения, была нестерпима.

Эта любовь-греза была мне поддержкой во многих испытаниях, и мысль, что она подвергнется риску внезапного исчезновения, была нестерпима. В нашей округе жила одна леди, близкая подруга доктора Флинта, которая часто бывала у него. Я питала к ней большое уважение, и она всегда демонстрировала дружелюбный интерес ко мне. Бабушка полагала, что она должна обладать большим влиянием на доктора. Я пошла к этой леди и рассказала свою историю. То, что мой возлюбленный – свободнорожденный, может оказаться большим препятствием, и я это понимаю, сказала я; но он хочет купить меня, и, если доктор Флинт согласится, уверена, избранник будет готов уплатить любую разумную цену. Эта леди знала, что миссис Флинт не любит меня; потому-то я отважилась предположить, что, вероятно, хозяйка одобрила бы мою продажу, поскольку это избавило бы ее от меня. Леди выслушала с добрым сочувствием и пообещала сделать все, что в ее силах, чтобы способствовать исполнению моих желаний. У нее состоялась беседа с доктором, и, полагаю, она честно вступалась за меня, но все усилия пропали втуне.

Как я теперь страшилась хозяина! Каждую минуту ожидала, что он призовет меня; но прошел день, а он так и не дал о себе знать. На следующее утро мне принесли сообщение: «Хозяин желает видеть тебя в кабинете». Я обнаружила дверь распахнутой настежь и на миг задержалась на пороге, глядя на ненавистного человека, который утверждал свое право повелевать мною – и телом, и душой. Я вошла, стараясь казаться спокойной. Мне не хотелось, чтобы он понял: сердце мое обливается кровью. Он пристально глядел на меня с выражением, которое, казалось, говорило: «Я почти решился убить тебя на месте». Наконец он нарушил молчание, и это явилось облегчением для обоих.

– Значит, желаешь замужества? – спросил он. – И за свободным черномазым?

– Да, сэр.

– Что ж, я вскоре покажу тебе, кто твой хозяин – я или тот черномазый, которого ты так почитаешь. Если тебе невтерпеж выйти замуж, можешь путаться с одним из моих рабов.

И в каком я была бы положении, будучи женой одного из его рабов, даже если бы это предложение было мне по душе?!

Я ответила:

– Неужели вы полагаете, сэр, что у рабыни не может быть своих предпочтений насчет замужества? Или думаете, что для нее все мужчины одинаковы?

– Ты любишь этого черномазого? – вдруг резко спросил он.

– Да, сэр.

– Как смеешь ты мне это говорить?! – воскликнул он в великой ярости. И почти сразу добавил: – Я полагал, ты лучшего мнения о себе и выше оскорблений подобных щенков.

На что я ответила:

– Если он щенок, то и я щенок, ибо оба мы принадлежим к негритянской расе. Для нас правильно и честно любить друг друга. Мужчина, которого вы зовете щенком, никогда не оскорблял меня, сэр, и он не стал бы любить меня, если бы не полагал меня добродетельной женщиной.

Доктор бросился на меня как тигр и нанес сокрушительный удар. Это был первый раз, когда он меня ударил, и страх не дал возможности сдержать гнев. Немного оправившись от последствий удара, я вскричала:

– Вы ударили меня за то, что я ответила честно! Как я вас презираю!

На несколько минут воцарилось молчание. Наверное, доктор решал, каким следует быть моему наказанию; или хотел дать время обдумать то, что́ я сказала и кому. Наконец он задал вопрос:

– Ты понимаешь, что ты сейчас произнесла?

– Да, сэр, но вы сами меня вынудили таким обращением.

– Знаешь ли ты, что я имею право делать с тобой, что вздумается, и могу убить тебя, если пожелаю?

– Вы уже пытались убить меня, и жаль, что не убили; но вы не имеете права делать со мной все, что пожелаете.

– Молчать! – вскричал он громовым голосом. – Небом клянусь, девчонка, ты чересчур забылась! Не сошла ли ты с ума? Если так, я скоро приведу тебя в чувство. Думаешь, любой другой хозяин стал бы терпеть от тебя то, что я стерпел этим утром? Многие хозяева убили бы тебя на месте. Как бы тебе понравилось оказаться в тюрьме за свою наглость?

– Я знаю, что вела себя неуважительно, сэр, – отозвалась я, – но вы меня до этого довели, я не смогла сдержаться. Что же до тюрьмы, там у меня было бы больше покоя, нежели здесь.

– Ты заслуживаешь того, чтобы туда и отправиться, – сказал он, – и чтобы с тобой обращались так, что ты позабыла бы значение слова «покой». Тебе это пошло бы на пользу. Сбило бы спесь. Но я пока не готов отправить тебя туда, несмотря на неблагодарность за всю мою доброту и терпение. Ты испоганила мне всю жизнь. Я хотел сделать тебя счастливой, а отплатила ты самой низкой неблагодарностью; но, хотя ты показала себя неспособной ценить мою доброту, я буду мягок с тобою, Линда. Я дам тебе еще одну возможность исправить характер. Если будешь хорошо себя вести и делать то, чего я требую, я прощу тебя и буду обращаться с тобой так, как обращался всегда. Но, если не будешь повиноваться, накажу тебя так же, как наказал бы самого мерзкого раба на плантации. Чтобы я больше не слышал даже имени этого черномазого! Если я когда-нибудь узнаю, что ты с ним разговаривала, я сдеру шкуру с вас обоих; а если поймаю его на своей земле, пристрелю, как пристрелил бы пса. Слышишь, что я говорю? Я преподам тебе урок насчет брака и свободных черномазых! А теперь убирайся, и пусть это будет последний раз, когда мне пришлось говорить с тобой на эту тему!

Читатель, ненавидел ли ты когда-нибудь? Надеюсь, что нет. И я ненавидела лишь раз – и верю, что больше никогда не буду ненавидеть снова. Кто-то назвал ненависть «атмосферой ада», и я полагаю, был прав.

Две недели доктор со мной не разговаривал. Он думал тем пристыдить меня, заставить почувствовать, что я обесчестила себя, принимая честные ухаживания уважаемого цветного мужчины и предпочтя их низким предложениям мужчины белого. Но хотя уста этого человека считали ниже своего достоинства обращаться ко мне, глаза были более чем красноречивы. Ни один зверь не следит за добычей пристальнее, чем он наблюдал за мной. Он знал, что я умею писать, хоть и не сумел заставить меня читать его письма, и теперь опасался, что я буду обмениваться ими с другим мужчиной. Через некоторое время он устал молчать, и для меня это стало источником новых печалей. Однажды утром в прихожей, собираясь выйти из дому, он исхитрился сунуть мне в руку записку. Я решила, что лучше прочесть ее самой и избавить себя от неприятных моментов, которые непременно настанут, когда он будет читать ее мне.