В оркестре Аушвица - Жан-Жак Фельштейн Страница 12

Брюссель, 15 апреля 1995-го

Мы, представители четырех поколений — Анита Ласкер прилетела из Лондона, Эва Штайнер — из Мюнхена, с нами были мать Элен, ее дочь и внук, другие члены семьи, двое детей Виолетты, Луи, муж Фанни, — встретились в большом брюссельском доме Элен, чтобы отметить пятидесятую годовщину освобождения Берген-Бельзена, случившегося 15 апреля 1945 года. Накануне тебе исполнилось двадцать два года…

Виолетта рассказала мне, что это не первое празднование годовщины 15 апреля. Виолетта, Анита и ныне покойная Фанни встречались в течение пятнадцати лет, чтобы отдать дань памяти, но не превращали свидания в траурные церемонии: лить слезы и жалеть себя было не в их стиле.

Они ходили в ресторан или в театр, слушали выступление Аниты в составе Английского камерного оркестра. Они улыбались, хохотали, потом вспоминали мертвых и выживших, сгинувших там и умерших потом. Там между ними завязались отношения, которые ничто не смогло бы разрушить, это понимали даже посторонние. Встречи 15 апреля поддерживали и укрепляли их связь. Смерть Фанни не нарушила традицию.

Элен решила, что на празднование пятидесятилетия освобождения в Брюсселе следует пригласить нас, родившихся после. Виолетта прибыла с венгерским шоколадно-ореховым тортом. Пятьдесят лет назад она пообещала Элен: «Если выживем в Аушвице, я испеку для тебя этот самый вкусный торт на свете!» На верхнем корже она выложила миндалем цифру «50».

Мы стали свидетелями встречи Виолетты с Эвой: они не виделись с 1945 года. Обе говорили на родном венгерском языке, никто не понимал ни слова, но все ужасно растрогались.

Эти женщины совсем не похожи. Анита высокая, крупная, седеющие волосы коротко подстрижены, у нее удивительно гладкий лоб и проницательный взгляд, а говорит она, избегая экивоков и эвфемизмов. При первой нашей личной встрече у меня сразу появилось чувство, что я давно ее знаю. В некотором смысле так и есть — Виолетта рассказывала мне об Аните. Я чувствовал себя неуверенно в присутствии этой ее подруги, можно сказать, что был «выбит из колеи»: по-французски она говорила с сильным немецким акцентом, ее речь казалась слишком быстрой, тон был сухой, даже холодный. Внешность обманчива: крепкое рукопожатие не было безразличным, оно предупреждало: «Сохраняй дистанцию и держи себя в руках, мы терпеть не можем сладкие слюни!»

Эва кажется отстраненно-безучастной. Тонкие черты лица и изящная фигура делают ее очень похожей на фарфоровую куклу, хрупкую, бесценную. А она сильная, раз не погибла в лагере и продолжила жить… Эва была певицей и слегка модулирует фразы, когда говорит, едва заметный акцент уроженки Восточной Европы смягчает слишком высокий голос. Эве тяжело вспоминать тебя, у меня создается впечатление, что она все еще защищается от видений и кошмара воспоминаний, заперев самые тяжелые на чердаке памяти. Эва не помнит, что пела в лагере. Эсэсовку Марию Мандель ^[31], старшую надзирательницу женского лагеря, называет «фрау Мандель», каким бы странным это ни выглядело. Можно подумать, что готовность повиноваться ожила без предупреждения.

Я крепко обнимаю Элен — за нее, за тебя, за себя. Я твой представитель на встрече, и мы не станем много говорить об Эльзе, потому что этот юбилей — праздник жизни и удачи. Луи, муж Фанни, не сразу вычисляет, кто я такой: брат Эльзы? ее муж? Да нет же, всего лишь сын…

Торжественное застолье в этом году совпадает с Пасхой, когда верующие поминают бегство из Египта… Я, уж простите, не могу воспринимать случившиеся с вами несчастья как испытание, посланное вашим милосердным Господом. Параллель между эпизодом из Ветхого Завета и вашим освобождением из Берген-Бельзена английскими танкистами кажется мне, мягко говоря, неуместной. Мне трудно усмотреть в этом перст Божий или считать реинкарнацией Моисея фельдмаршала Бернарда Монтгомери, рыцаря Эль-Аламейна ^[32]… Эва сидит в дальнем торце стола. Анита сначала курит без остановки, потом задремывает. Виолетта вздыхает — ей ужасно скучно, она ерзает на стуле. Элен — она посадила меня по левую от себя руку — выглядит счастливой. Она улыбается. Должно быть, думает о тебе. Я — думаю. После церемонии можно будет поговорить. Я больше молчу, смотрю на четырех женщин, взволнованный, завороженный. То же чувствует сын Виолетты Оливье, не упускающий ни одного произнесенного слова.

Именно тогда я окончательно утвердился в намерении любой ценой сохранить, сберечь вашу историю. Никому не дано постичь природу связи между тобой, Элен и Фанни, у меня нет ни желания, ни возможности сделать это. Было бы абсурдно даже пробовать. Я чувствую себя «исключенным» из общего разговора и… совершенно счастливым — за тебя и остальных. Я не чувствую ни гнева, ни ущемленности, не то что в семье, где установился культ Эльзы.

Связь того же рода существует между Элен, Виолеттой и Анитой, она очень сильна и ощутима на почти физическом уровне. Они готовы говорить о том, что их связывает, а я надеюсь понять упущенные детали твоей жизни, эхо твоих чувств и твою тогдашнюю боль.