Смерть Гитлера - Жан-Кристоф Бризар Страница 12

Советские спецслужбы считают, что отверстие напоминает след от выстрела. Если это череп, действительно принадлежащий нацистскому диктатору, это означает, что он получил выстрел прямо в голову. Кощунственная гипотеза для 1975 года. И ох какая опасная для Дины. Вплоть до самого падения Советского Союза для Москвы это абсолютно неприемлемо. Гитлер покончил с собой, приняв яд, – оружие трусов в глазах советского руководства. Эта версия, утвержденная Иосифом Сталиным, не может устоять, если будет обнародован череп с пулевым отверстием.

Дине придется прожить с этой тайной несколько десятилетий. Она будет невыездная, под контролем властей и без права перейти на другую работу. Так она проработала сорок лет на одном месте, в одном отделе, перебирая запылившиеся документы, к которым никто не мог прикоснуться.

«Наша служба называлась “Отдел закрытых фондов”, – продолжает она. – Здесь хранились только конфиденциальные материалы. И даже речи не шло о том, чтобы что-либо рассекретить. Никто из сотрудников этого отдела не имел права даже заикнуться о том, чем занимается. Даже между собой мы не говорили о документах, которые хранились у нас. Нельзя было даже попасть с одного этажа на другой».

Свою миссию лихая семидесятилетняя дама продолжает и сегодня выполнять со всей обстоятельностью. Но желания и удовлетворения от этого у нее давно уже нет. Дина не очень-то понимает новые правила в своей стране. Рассекретить, снова засекретить, дать доступ к документам? Она просто в растерянности. «Впервые я смогла свободно говорить об этом черепе в начале 1990-х годов. Мое начальство вдруг разом широко открыло двери к нам всем исследователям. Сначала были историки, потом потянулись журналисты. Много журналистов. И вот тут-то все и усложнилось».

Статья, опубликованная в российской газете «Известия» 19 февраля 1993 года, положила начало кризису. «Я держу в руках фрагменты черепа Гитлера, – писала тогда журналистка Элла Максимова. – Они хранятся в строжайшей тайне в картонной коробке, с этикеткой, надписанной авторучкой с синими чернилами вместе с обломками дивана, испачканного кровью, который находился в бункере». Это была первая вылетевшая сенсация. Новость была сразу же подхвачена по всему миру. Столько лет ходили слухи, что КГБ не уничтожил труп фюрера, а хранил его в тайне где-то в Москве. А тут национальная газета подтверждает, что легенда отчасти была правдивой. Но подлинный ли это череп? Не является ли он некой подделкой? Западные историки тут же взбунтовались. Они утверждали, что все это невозможно. Череп Гитлера? Да быть такого не может!

Вот тут возбудилась зарубежная пресса. Она хотела видеть воочию. В этой свежеиспеченной России, избавившейся от всей этой коммунистической мишуры, теперь правила диктовали деньги. Все покупается, все продается, все имеет свою цену. В том числе и череп Гитлера? Некоторые считали, что да. Напряжение нарастает, когда корреспондент немецкого журнала Der Spiegel сообщает о том, что ему посулили доступ к останкам и шести папкам с допросами свидетелей последних часов жизни Гитлера за кругленькую сумму. И не в рублях. По его словам, русские оказались слишком жадными, и Spiegel предпочел покинуть аукцион. «Мы могли заплатить лишь половину того, что они запросили» ^[11], – пояснил тогдашний корреспондент немецкой газеты в Москве.

«Все эти статьи нам очень тогда навредили, – замечает Дина. – Ох уж эти журналисты… Говорили, что мы не хотим показывать череп, что просили деньги – все это ложь. И чтобы подтвердить это, наши власти решили организовать позже, в 2000 году, большую выставку, посвященную окончанию войны, и представить на ней фрагменты останков Гитлера».

Что и было, как мы уже знаем, сделано с успехом. Начались новые скандалы по поводу идентификации черепа, после чего российские власти приняли решение поместить объект в сейф и больше не подпускать к нему журналистов.

«Конечно, все хотят знать, действительно ли речь о черепе Гитлера». Николаю так и не удается скрыть легкое раздражение, которое, впрочем, никогда не покидает его. «Вы хотите изучить, провести анализы этого черепа, почему бы и нет? Я-то знаю, что это точно он. Знаю, как Гитлер убил себя. Я прочитал все материалы следствия. Все было ясно с 1945 года и начала проведения расследований. Но если вы хотите начать все сначала, то вперед».

Неужто это ответ на наши многократные запросы? Не передает ли нам этот странный архивист решение своей директрисы? «Так, значит, мы можем провести анализы черепа? Это так?» Дина и Николай переглядываются. Они колеблются, прежде чем снова заговорить. «Наша задача состоит в том, чтобы сохранить в наилучшем состоянии архивы, чтобы будущие поколения смогли с ними работать. Мы не обязаны проводить научные экспертизы».

Ясного, четкого ответа Николай так и не дает. На что в вежливой форме указывает ему Лана. Он повторяет тем же монотонным ровным голосом. «Все эти вопросы нас не касаются». Улыбка. Постоянно с улыбкой. Даже если она иногда вымученная. Но есть Дина, и, учитывая ее возраст и огромный стаж работы в учреждении, именно на нее должны мы направить наши усилия, чтобы получить столь важный для нас ответ. «Думаю, что провести это можно. Да», – наконец произносит она. Когда, как, кем? Столько условий обговорить, столько деталей прояснить. Мы очень скоро можем прибыть с крупным специалистом. Мы нашли такого. Он в курсе. «Как его имя?» – допрашивает Николай. «Так вы его знаете, мы все указали в нашем письме. Его зовут Филипп Шарлье. Француз. Доктор судебной медицины. Звание получил во Франции. Вы, конечно, его знаете, помните, идентификация черепа Генриха IV, так это он».

Мы получаем согласие. Лана ведет переговоры с обоими архивистами, чтобы еще раз подтвердить то, что они нам только что заявили. Я же в это время жадно перебираю папки, которые Николай потрудился захватить с собой. В них речь идет о донесениях советских спецслужб об исчезновении Гитлера. Я имею право, в исключительных случаях, сфотографировать их. «Тут все?» – спрашиваю я. Николай отвечает утвердительно. Я не стесняюсь. Я беру все. Дина поглядывает на меня краешком глаза. Я чувствую, что она расстроена. Иностранец, который свободно фотографирует столь дорогие для нее ценные материалы, – с этим она никак не может смириться. Она ходит вокруг меня, что-то бормочет по-русски. Я ничего не понимаю, и это меня устраивает.

Она повторяет те же слова. Я продолжаю. Внезапно она срывается, зовет Лану, которая все еще беседует с Николаем. Она быстро говорит что-то моей коллеге, показывая на меня пальцем. Лана, в крайнем изумлении, поворачивается ко мне: «Прекрати. Ты имеешь право сделать только десять фотографий. Не больше!» Я делаю вид, что не понимаю и продолжаю свое дело. Вот тут Лане действительно достается от Дины. Почему десять? Я пытаюсь выиграть время и разыгрываю высшую степень удивления. Николай не говорил, что число ограничено. «Ну, вот так, – объясняет Лана. – Она считает, что и десяти достаточно».

Ну как можно на нее сердиться, на эту милую Дину? Ведь она посвятила всю свою профессиональную жизнь тому, что хранила в тайне все эти документы. Сорок лет сбережения их от посторонних глаз, такое бесследно не проходит. Для нее шок – видеть меня, француза, капиталиста, который расхищает на ее глазах сокровища всей ее трудовой жизни. Ее реакция запоздала, я уже закончил. Сфотографировано все. Досье на Гитлера отныне находится в памяти моего смартфона. Несколько сотен страниц, которые нужно перевести и переварить. Какая же кропотливая работа.