1920 год. Советско-польская война - Юзеф Пилсудский Страница 11

Этим я отнюдь не хочу снять ответственность с себя и переложить ее на плечи моих подчиненных, не хочу искать себе исторического оправдания путем критического вскрытия их ошибок. Я лишь стараюсь быть исторически как можно более точным. Будучи решительным противником линейного построения войск с закостенелой, непригодной для маневра формой их боевого применения, я бы неизбежно был вынужден прибегнуть к иным методам управления войсками, если бы не имел на своей совести одну принципиальную ошибку при оценке обстановки во время первой половины нашей кампании 1920 года. К этому вопросу мне и хотелось бы сейчас перейти.

Если при отъезде из Житомира, когда п. Тухачевский начинал свое майское наступление, я был, как уже отмечалось, совершенно спокоен за состояние дел на Южном фронте, то за время, пока я находился на севере, обстановка на юге начала осложняться. В середине мая на этом фронте нам противостояли две советские армии:

12-я и 14-я. Первая из них во время наступления была мной разбита до такой степени, что до самого конца войны не смогла восстановить своего морального состояния и стать для нас более или менее опасной. Во всяком случае – и я это учитывал, – должно было пройти немало времени, прежде чем без поступления свежих сил она стала бы пригодной для ведения против нас боевых действий, имея хоть какие-то шансы на успех. Вторая, 14-я армия, была меньше измотана в боях, но так слаба в численном отношении, что ее сдерживала всего лишь одна наша дивизия (12-я). О ее приближении я имел достаточно полные и точные сведения. Она шла длительным маршем, кажется, из-под Ростова-на-Дону, в составе четырех дивизий, все данные о численном составе которых мне казались сильно преувеличенными. Как я уже говорил, значение этого нового противника я недооценивал.

Известно, что военное значение кавалерии все более и более снижалось начиная, пожалуй, с 1914 года, а может быть, и раньше. Ей отводились вспомогательные роли, такие как разведка или прикрытие флангов, и никогда не доверялись самостоятельные задачи, определяющие исход боя. С развитием огневой мощи при накоплении огромных военных запасов в Европе роль кавалерии упала практически до нуля. Лошадей отдавали артиллерии, а кавалеристов поспешно превращали в пехотинцев. Поэтому я себе не мог даже представить, чтобы более или менее вооруженная пехота при поддержке пулеметов и артиллерии не могла бы с помощью огня справиться с кавалерией. Я вспоминаю, как в 1916 году моя бригада легионеров, почти в одиночестве оборонявшая под Костюхновкой и Волчецком участок фронта, уже прорванного противником со всех сторон, была атакована многочисленной русской конницей. Почти без артиллерии, так как стреляла только одна батарея, за считаные минуты огонь пехоты и пулеметов буквально смел атаку кавалерии, которая пыталась помешать нам спокойно отойти. До этого я не мог себе даже представить, чтобы события, свидетелем которых я потом явился, вообще могут иметь место. С недоверием присматривался я и к способам применения кавалерии едва ли не по образцу номадов, сильно напоминающему стародавние времена, так хорошо знакомые нашим праотцам, времена татарских набегов. Кавалерия, идущая, так сказать, без организованных тылов на далекие расстояния, добывающая пропитание для людей и лошадей единственно за счет поедания, как саранча, всего, что попадется под руку, волочащая за собой долговременные запасы боеприпасов, чего никогда не возил с собой татарин, вооруженный пикой и луком, – такая кавалерия, сформированная в отдельную армию, представлялась мне и представляется до сих пор своего рода стратегическим нонсенсом. Не придавая ей, повторяю, большого значения, я все ее успехи на других советских фронтах, о чем имел лишь общие сведения, относил скорее за счет внутренних недостатков воюющих против нее войск, чем за счет действительной ценности такого способа ведения войны.

У меня не было повода изменить свое мнение и после первых успехов конницы Буденного, которые совпали с окончанием нашего контрнаступления против п. Тухачевского. Потому что я нигде не видел разбитых ею наших войск. Первые попытки прорвать нашу линию восточнее Козятына были отбиты частями нашей 13-й дивизии. Я также совсем не удивился, когда кавалерия Буденного – употреблю не совсем подходящее выражение – прорвала наш фронт, что, впрочем, нетрудно было сделать, и вклинилась, но неглубоко, в наш тыл. Я рассчитывал, что совместными усилиями пехоты и кавалерии нам сравнительно легко удастся разбить конницу Буденного хотя бы по частям и вынудить ее отступить. Учитывая то, что я вовсе не собирался упорно держаться за тот или иной клочок занятой территории, я был полон решимости маневрировать свободно, ничуть не связывая себя удержанием какого-либо населенного пункта или кусочка земли. Меня несколько обеспокоила внезапная паника в тылу, но я еще не замечал сколь-нибудь существенного ее проявления – в моральном плане – во фронтовых войсках.

Поэтому, когда в конце нашего контрнаступления на севере я оценивал обстановку и делал из нее выводы для принятия дальнейших решений, недооценивая при этом действия Буденного, я решил, оставив пока в покое Северный фронт, постараться возможно быстрее покончить с конницей Буденного и лишь потом перебросить большую часть сил на север, чтобы перейти в решающее наступление там, где сосредоточивались самые крупные силы противника. Учитывая то, что на севере, где он только что потерпел поражение, противник вряд ли сможет быстро в течение месяца перегруппироваться, я считал, что, не реорганизуя свой Северный фронт, успею перебросить туда новые силы для проведения решающей операции. И я бросил на юг одну из лучших наших дивизий – третью, выведенную в резерв, предоставив генералу Шептицкому пока что самому разбираться с фронтом, который в то время мне казался только временным.