Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина де Жирарден Страница 108

Не стоит упрекать наш бедный свет в том, что подобные тонкости ему недоступны; мало того что наших светских людей никто не учил угадывать чужое великодушие, его от них тщательно скрывают. Люди, наделенные той прискорбной добродетелью, о которой мы ведем речь, исполнены благородной скрытности! Как же можно их понять? Как заставить их объясниться? Всю свою деликатность они пускают в ход ради того, чтобы эту деликатность утаить.

Итак, мы утверждаем, что недостатки полезны, а достоинства вредны; из этого утверждения соблазнительно сделать вывод, что жизнь в свете ужасна и что зрелище общества, где зло преуспевает, а добро страдает, наводит беспросветную тоску. Вывод этот был бы ошибочен. Наши рассуждения призваны, напротив, служить источником сладостных утешений. Человеку тонкому должно быть приятно говорить себе: «Зло преуспевает… но мне такое преуспевание не нужно. Чтобы добиться успеха, мне довольно совершить всего один дурной поступок, да и то не из самых дурных… но я его не совершать не стану. Довольно однажды пойти на небольшую подлость, чтобы потом быть счастливым всю жизнь… но я подлостей делать не стану. Довольно один раз солгать, чтобы добиться всего, о чем я мечтаю… но я лгать не стану». Отвергнуть блистательную карьеру ради верности своим принципам, принести себя в жертву идее, которая доставит вам одни неприятности, знать, что вас осудят, и пренебрегать этим жестоким судом человеческим, — да, это прекрасно; это просто-напросто значит доказать, что на свете есть Бог.

30 мая 1840 г.

Характерные недостатки, они же профессиональные достоинства.

— Нарядные нотариусы, любвеобильные судьи, обворожительные врачи, актеры-землепашцы, суровые парикмахеры и умные штыки

Однажды нам уже случилось рассуждать о выгодных недостатках и пагубных достоинствах. Ныне предметом нашего трактования станет материя еще более деликатная; речь пойдет о недостатках-достоинствах, или, если угодно, о достоинствах-недостатках, иначе говоря… как бы это выразиться пояснее… иначе говоря, о тех преувеличениях, странностях, маниях, в которых обычно упрекают представителей определенных профессий; свет несправедливо именует эти свойства характерными недостатками, мы же, со своей стороны, назовем их профессиональными достоинствами.

Сегодня свет так бледен, общество так беспорядочно лишь из-за отсутствия достоинств, неотъемлемых от того или иного звания; профессии сегодня пребывают в таком небрежении лишь из-за того, что все они утратили изначальные недостатки, составлявшие всю их ценность, а нередко служившие залогом их полезности.

Только ленивый, например, не смеялся над степенностью нотариусов. Только ленивый не издевался над их тяжеловесностью. Поговорки гласили: «Уныл, как нотариус, скучен, как нотариус» и прочее в том же роде. Что же вышло в результате? Нотариусы обиделись на эти глупые насмешки и были совершенно правы. Ведь их упрекали в достоинствах, как если бы это были недостатки; таких вещей не прощают. В умной осмотрительности нотариусов видели беспомощную робость, а в их скромной воздержанности — смешное пуританство. Их именовали тугодумами, потому что они были осторожны, и унылыми, потому что они были рассудительны. Нотариусы решили исправиться — и сделались светскими людьми; они стали легкомысленны и нарядны; в их пыльные конторы ворвалась фешенебельная мода. Тогда-то на наших глазах и свершилась странная, небывалая революция, самая удивительная из всех, какие произошли на нашем веку, — эмансипация нотариуса!.. В результате нынешние исправленные нотариусы уже не отличаются от прочих смертных степенностью манер и простотою нравов: они щеголяют на весь Париж азиатской роскошью, они обставляют свои жилища по-княжески и не отказывают себе ни в одной из радостей элегантного мира. Право, сегодняшних нотариусов никто не упрекнет в унылости; некоторые из них забавляются так истово, что доходят до банкротства, — новый род развлечения, прелестная шалость, на которую никогда не отважились бы их степенные коллеги прошлых времен.

Как же правы были наши отцы и какой мудрости были исполнены их предрассудки! Знаете ли вы, почему они требовали, чтобы нотариус держался степенно, а жил скромно, почему они отлучали его от светской роскоши и запрещали ему сибаритствовать? Во-первых, потому, что эти почтенные манеры внушали доверие, во-вторых же и в главных, потому, что эта необходимость вести размеренный образ жизни отпугивала всех, кому противопоказано быть нотариусом: всех повес и честолюбцев, всех интриганов и лентяев, наконец, всех тех, кто алчет удовольствий и страшится лишений. В те далекие времена всякая профессия представляла собой род одежды, которую мог надеть лишь тот, кто имел подходящий рост и стан, ум и характер; сегодня же профессии превратились в мешковатые пальто, которые не сшиты ни на кого специально и ни на ком не сидят как следует.

Судьи в ту пору тоже были степенны и, разумеется, имели на это полное право; тем не менее их также упрекали в излишней серьезности; чопорные их манеры превратили в посмешище, и судьи, наскучив этими недостойными, хотя и лестными упреками, решили, по примеру нотариусов, исправиться. Одни стали блестящими весельчаками, другие — кокетливыми модниками, третьи зашли так далеко, что превратились в дамских угодников. Некогда дамы соблазняли, или, по крайней мере, пытались соблазнить судей; сегодня сами судьи сделались соблазнителями.

А несчастные врачи! чего только не говорили об их ученом виде и церемонных манерах! Мольер высмеивал лишь их невежество, светская же публика, хотя и охотно прибегала к их помощи, смеялась над их степенными повадками. Врачей обвиняли в том, что они хвастают своими познаниями, что они употребляют странные слова, что, отправляя больных в мир иной, напутствуют их на непонятном языке… Какой хохот вызывали их пышные парики и трости с золотым набалдашником! Сколько раз слышали мы восклицания: «Доктор педант! Скучный доктор! Неуклюжий ученик Гиппократа!» Эпиграммы эти сегодня утратили всякий смысл, ибо нынешние врачи умеют шутить и болтать едва ли не лучше всех. Можно ли не наслаждаться пикантными анекдотами, которые они рассказывают с таким блеском; но можно ли принимать всерьез рецепты столь забавного доктора? Заслушавшись его, вы забываете о собственных болезнях. Вы не осмеливаетесь прервать его рассказы даже криком боли: он не исцеляет вас от недуга, но отвлекает от него, да и вообще, слушая его рассказы о чрезвычайно удачной операции или об удивительном медицинском феномене, вы не можете не признать собственную ничтожную невралгию, собственный вульгарный гастрит сущими пустяками. Вы не находите слов, чтобы рассказать о том, что ощущаете, а если все-таки рассказываете, то опускаете множество подробностей, которые могли бы дать врачу представление о роде вашего заболевания и способе лечения, — вы торопитесь, чтобы вдоволь насладиться красноречием врача. О, с нынешними докторами не соскучишься; они люди очень любезные; увы! слишком любезные и потому более жестокие, чем их предшественники; они точно так же отправляют нас на тот свет, но при этом заставляют острее сожалеть о жизни, которой их увлекательные беседы сообщают столько приятности.

Военных обвиняли в слепом послушании; издевались над их верностью уставу, над покорностью дисциплине, над тупой солдатской самоотверженностью: насмешники не понимали, сколько мудрости содержится в превосходном армейском порядке, сколько равенства и справедливости несет в себе военная иерархия, вселяющая в каждого, от капрала до генерал-лейтенанта, уверенность: «Сегодня беспрекословно повинуюсь я, а завтра так же беспрекословно будут повиноваться мне». Военным твердили, что они просто-напросто машины, пускаемые в ход по воле командиров. Им кричали: «Вы дети, не имеющие ни характера, ни воли; вы не думаете, не действуете самостоятельно; вы глупцы, у которых в голове не найдется даже двух идей». Военные обиделись и, чтобы доказать, что по крайней мере две идеи у них найдутся, сделались заговорщиками, а иные — под тем предлогом, что у них умные штыки [471], — даже предателями родины.