Софья Палеолог - Татьяна Матасова Страница 10

Ситуацию в Морее после 1453 года можно охарактеризовать как политический хаос и самую настоящую анархию. По некоторым сведениям, уже летом 1453 года Фома и Димитрий Палеологи хотели бежать в Италию, «и только обещание Мехмеда II сохранить им владения заставило их остаться». Тем не менее по договору с султаном 1454 года братья должны были ежегодно выплачивать ему дань в 12 тысяч золотых.

Димитрий все больше проявлял себя как союзник султана. В своей борьбе против Фомы он неоднократно использовал турецкие отряды. И если до падения Константинополя он предполагал выдать свою дочь Елену за одного из племянников неаполитанского короля Альфонса Арагонского, то после 1453 года отдал дочь в гарем султана. В 1459 году султан пожаловал Димитрию некоторые земли, в том числе острова Имврос, Лемнос и Самофракию.

С островом Имврос связано имя Михаила Критовула — знатного ученого грека, превозносившего султана и его победы. После падения столицы Критовул понял, что единственным способом сохранить жизни и владения островитян было сдаться на милость победителя. Он предложил отправить к султану посольство с богатыми дарами… Эта позиция была близка Димитрию.

Позиция Фомы была противоположной. Он искал пути противостояния туркам и стремился к союзу с латинским Западом. В надежде на помощь государей Европы в 1454 и 1459 годах Фома отправлял посольства в Рим. Особенно примечательно второе посольство. Представители Фомы должны были присутствовать на соборе католических иерархов в Мантуе, где папой Пием II и кардиналом Виссарионом был оглашен призыв организовать масштабный крестовый поход против османов.

Виссарион живописал ужасы, творимые турками в Константинополе: «…град Константинов… был ими взят, разорен, разрушен, от всяческого украшения жестоко и подло разграблен, а жители его умерщвлены или порабощены, опозорены жены, пленены девы, монахини осквернены, юноши истреблены свирепо… храмы… все гнусно разорены турецкой сворой… образа, что украшали стены, опозорены где прахом, а где и грязью… Священными одеждами, коими покрываются святые тайны… покрывали коней и псов…» «Что же мы медлим? Для чего откладываем восстать на этакого человека (султана. — Т. М.), а вернее сказать, затравить зверя этого?» — вопрошал кардинал. Он употребил все свое ораторское искусство для того, чтобы убедить слушателей в том, что надо «начать только ему (султану. — Т. М.) сопротивляться, и он побежден… А потому отложим небрежение и терпимость эту, воспрянем духом, взыдем с христианскою силою на супостатов и с Божьей помощью во брани сокрушим вражье племя…».

Несмотря на длинные и проникновенные речи, призывы Пия II и Виссариона не были услышаны. О том, насколько мало они интересовали других христианских государей Италии, может свидетельствовать высказывание миланского герцога Франческо Сфорца, который, прибыв в Мантую, поразил всех присутствующих своими драгоценными одеждами. Он заявлял, что поход против турок несвоевременен и невозможен.

С течением времени всё больше людей склонялось к этой мысли. Так, о невозможности крестового похода писал греческий интеллектуал Георгий Трапезундский. Он воспринимал трагедию 1453 года эсхатологически: «для него падение Константинополя означало, что до конца света осталось несколько сотен лет и крестовый поход ничего бы не изменил, так как история мира приблизилась к своему концу». Идеи Георгия Трапезундского были во многом созвучны воззрениям византийского историка Дуки: «Мы достигли конца времен, видели страшную, чудовищную грозу, разразившуюся над нашими головами…» Дука воспринимал события 1453 года провиденциально: он был убежден, что трагедия 1453 года — Божья кара за грехи византийцев. Дука уподобил захват Константинополя покорению Иерусалима византийским царем Навуходоносором — этим именем Дука не раз называет Мехмеда II.

Пий II знал о подобных настроениях, но сам, кажется, не разделял их. В 1461 году он написал довольно оригинальное произведение, по форме представлявшее собой письмо султану Мехмеду II Фатиху. Папа «убеждал правителя турок принять христианскую веру, сложить оружие и стать христианским правителем». Этот текст был опубликован на Западе, «что породило появление множества поддельных писем, якобы написанных от имени Пия и Мехмеда, вступивших друге другом в переписку».

Несмотря на утопичность идеи крестового похода, декларация, оглашенная в Мантуе, стала ключевым звеном в римском «плане по спасению Византии», о котором сегодня нередко говорят ученые. Единственным же наследником византийского престола к 1459 году остался Фома Палеолог. Самый младший из братьев последнего императора, Фома постепенно становился для оставшихся в живых греков символом надежд на возрождение византийской государственности.

* * *

В то самое время, когда в Мантуе шли разговоры о крестовом походе, живописец Беноццо Гоццоли работал во Флоренции. По заказу Козимо Медичи Старшего он создавал в капелле при его дворце фреску «Шествие волхвов». По последним наблюдениям, на ней в образах волхвов можно видеть не только трех руководителей греческой миссии на Ферраро-Флорентийском соборе, но и Фому Палеолога, также ездившего на собор. Беноццо изобразил деспота на западной стене капеллы. Отец Софьи запечатлен в образе молодого аристократа на коне, ведущего двух гепардов. Гепарды были любимыми животными, которых использовали для охоты знатные византийцы. Однако в данном случае гепарды олицетворяли борьбу христиан против османов: гепарды «были аллегорией устойчивости Палеологов в отношении турок». Фома — единственный из всех ключевых персонажей на фреске — смотрит прямо на зрителя, будто призывая его идти следом за ним. Деспот Мореи у Беноццо предстает в почти ангельском образе, со светлыми волосами и голубыми глазами. Его миссия по спасению и возрождению Византии светла и справедлива, поэтому он изображен совсем невоинственным. Этот образ восходит к архетипическому образу непорочного отрока, спасающего свой народ от захватчиков.