Кирилл и Мефодий - Юрий Лощиц Страница 10

Каждый из этих адресов глядится возможным, если исходить из меры его близости к родному очагу молодого солунянина.

Но служба есть служба. Власть, распоряжающаяся судьбой воина, будь то пеший копьеносец, всадник или стратиг, различает звания, но не различает настроений и благих пожеланий, обязывая всех и каждого действовать под диктовку жёсткой необходимости. Если потребует необходимость, то и маменькин сынок обязан стать героем. Если враг грозит отечеству, то и философ Сократ, не колеблясь, выходит из круга юных учеников и многословных софистов, встаёт в воинский строй и молча совершает многовёрстный марш — босиком по льду. Византийский полководец не закатывал истерик, когда его из похода в Сицилию или из экспедиции на африканское побережье срочно посылали затыкать брешь, что образовалась на берегах Дуная. И для ромея понятия «отечество» и «героизм» оставались священными, какими они были во времена царя Агамемнона или демократа Перикла.

В таких правилах воспитывался Мефодий. И он не посмел бы перечить, когда б услышал, что император направляет его вовсе не к тем славянам, что живут на его родной реке Вардар, а на Пелопоннес. Или даже в Малую Азию, где славяне, как ему должно быть хорошо известно, занимают целую область в феме Вифинии, она же Опсикий.

На возможность отправки Мефодия именно в Малую Азию указал в недавнее время греческий исследователь А. Тахиаос, сам уроженец и житель Фессалоник. Правда, основу для такого предположения дал ещё русский учёный XIX века академик В. И. Ламанский своей работой «О славянах в Малой Азии, в Африке и в Испании». А. Тахиаоса, кроме того, привлекла строка из «Жития Мефодия», сообщающая, что, оставив службу в архонтии, тот ушёл в монастырь Олимп.

Византийцам IX века хорошо было известно, что речь идёт не о легендарном Олимпе — обиталище греческих богов, а о горе Малый Олимп в Вифинии в малоазийских окрестностях Константинополя. Но зачем бы, спрашивается, Мефодий избрал такой отдалённый монастырь, если бы его славянская область находилась в Македонии или Фессалии? Больше похоже на то, что он приглядел и облюбовал для себя монашескую обитель, когда ещё служил как архонт где-то совсем близко от Малого Олимпа.

В избранном им монастыре церковные службы справлялись, как и положено, на греческом языке, но среди монахов уже в тот век появились и принявшие крещение славяне. В этой братской греко-славянской среде, сосредоточенной на стяжании истинной веры, Мефодию суждено было через время стать игуменом. Вот когда ему снова мог пригодиться немалый опыт воинской и мирской службы. Несмотря на то, что Мефодий был разочарован в своем архонтстве, эти десять лет не могли не воспитать в нём умение управлять людским множеством. Заодно предстояло заново учиться управлять и самим собой — своими привычками, своевольными помыслами, обуревающими душу страстями.

В славянском песнопении, посвященном Мефодию и составленном уже после его кончины и канонизации, есть такие слова о его приходе в монастырь: «…оставив род и отьчество, подружив и дети… в пустыни изволи со святыми отьци жити». Можно, конечно, предположить, что и здесь мы имеем дело с житийным трафаретом — «общим местом» из тех, что-де кочуют из века в век, из текста в текст. И хотя ни пространное, ни проложное жития Мефодия не подтверждают, что он был женат и имел детей, почему не довериться опять самой жизни, которая неустанно и изобильно воспроизводит эти столь естественные «общие места»? Тысячи раз — и до Мефодия, и после него — в монастырь уходили, оставляя за спиной именно жизнь в семье, в браке.

Обременённость монаха-новопостриженника семьёй, оставленной в миру, — это, кстати, ещё один из доводов в пользу того, что Мефодий-стратиг служил и жил семейно где-то недалеко от Малого Олимпа. И, значит, теперь, пребывая в стенах монастыря, имел возможность всё же не оставлять семью духовным окормлением и житейской поддержкой.