Вечность сумерек, вечность скитаний - Сергей Станиславович Юрьев Страница 78

Да, эта ночь может стать последней в жизни, но смерть могла прийти и прошлой ночью, и год назад, и семь лет… Жизнь вообще могла закончиться, не начавшись. Сидеть за ветхими стенами Ан-Торнна всё равно стало уже невмоготу, и надо было, в конце концов, на что-то решиться – либо обречь себя на гибель, либо вернуть себе то, что принадлежит по праву… Да, Хенрик ди Остор либо слеп и беспечен, либо слишком уверен в своих силах… Но едва ли он может знать, что при небольшом воинстве, посмевшем вторгнуться в его (пока ещё его) владения, есть два мага – жрец Ай-Догон и альв Трелли, которые не хуже других могут метать огненные шары, трясти землю, отводить глаза вражеским дозорам, лишать разума вражеских командиров и вселять ужас во вражеских солдат. И ещё есть Купол, который, если верить альву, – вовсе не Купол, а эллаордн, древнее боевое орудие, рядом с которым нынешние осадные башни – лишь жалкие поделки. Интересно, как люди смогли одолеть альвов в давней большой войне, если у тех были такие штуки? Но, если Трелли сказал, надо верить. Альвы никогда не лгут – так сказал жрец Ай-Догон, – хотя, откуда ему знать, умеют ли лгать ли альвы… Вот то, что иные жрецы лгут много и с удовольствием – это точно.

– Не спится, госпожа? – Айлон неподвижно сидел на камне, вросшем в землю, и сам был похож на камень, так что Ута, даже услышав его голос, не сразу разглядела в полумраке сгорбленную тощую фигуру в тёмно-серой накидке.

– Дома отоспимся. В Литте, – отозвалась она, не узнавая собственного голоса – слишком бодро и слишком уверенно прозвучали эти слова. Но сомненья и уныние – непозволительная роскошь для лордессы, ведущей в бой свои войска во имя высшей справедливости… Даже если они есть, не следует выставлять их напоказ.

– Не надо, Ута…

– Чего не надо?

– Ты не в цирке, а я – не почтенная публика, – сказал Айлон, не поворачивая головы. – Давай с тобой поговорим, как встарь – когда ты была просто маленькой девочкой, а, как старая цирковая лошадь, ржал на потеху зрителям…

– Мрачен ты сегодня.

– Я такой, как всегда… Просто пора сказать тебе кое-что.

– Может быть, не сейчас? – Ута почти догадалась, о чём собрался говорить старик, и ей сейчас было вовсе не того.

– Завтра нас, быть может, уже не будет – ни тебя, ни меня, ни всех этих людей, которые тебе доверились.

– И тогда некого будет винить…

– Верно. Винить будет некому… Одно только скажу: тот, кто и вправду хочет справедливости, не может быть жестоким. – Айлон, казалось, не услышал её последней фразы. – А ты, девочка моя, становишься безжалостной – и к себе самой, и к друзьям, и к врагам. Многие погибли уже за тебя и из-за тебя…

– А ты, значит, хочешь жить вечно?!

– Нет, я просто хочу жить. Все хотят…

– Если ты решил уйти – уходи. – Её саму поразило, как легко дались ей эти слова, но она тут же отогнала нахлынувшие сомнения. – Мне будет жаль с тобой расстаться, но ты свободный человек. Можешь забрать нашу повозку. Я дам тебе золота – хватит на всю жизнь и тебе и Ларе, и детям вашим останется, если они у вас будут. Наберёшь новую труппу, если хочешь. Поселишься в Сарапане или Таросе, или в Горной Рупии – там, говорят, спокойно…

Сейчас ей и в самом деле хотелось, чтобы Айлон куда-нибудь исчез – чтобы больше не было нужды возвращаться к этому разговору. Сомнения или жалость могли стать неодолимым препятствием на пути к цели. Жалость и сомнения – лютый враг любого властителя, верная смерть, вечное проклятие.

– Никуда я не уйду. Не выгонишь. – Айлон поднялся с камня и, кутаясь в полотняную накидку, направился к повозке. – Ох, на беду мы сюда пришли… На беду, не знаю уж кому…

Когда в темноте стихло его бормотание, Ута медленно двинулась туда, где на высохшем поваленном древесном стволе сидели дозорные. Завернувшись в попону и положив под голову седло, в узкой ложбинке спит командор, и на три сотни локтей вокруг раздаётся его ровный и уверенный храп. Вот кто уж точно одинаково спокойно встретит и победу, и поражение, и собственную гибель, и новый день. Так, наверное, и надо. Иначе, наверное, и нельзя…

Высокие башмаки из воловьей кожи не давали ощутить холод росы, пропитавшей редкую жухлую траву, захотелось разуться, прикоснуться босыми ступнями к земле Литта, своей земле, своему сокровищу, наследству, приданому. Нет, нельзя смириться с тем, что всё это достанется наглому выскочке, самозванцу, чем-то сумевшему угодить императору! Даже если бы не было никакого слова, когда-то давно данного отцу, всё равно есть ещё и долг чести. Победа или смерть! – единственный выбор, который может позволить себе наследница Литта, которая хочет остаться достойной памяти славного Орлона ди Литта, сокрушителя альвов, основателя рода.

– …только те, кто крепок сердцем, достигнет цели, которая не видна…

Сначала ей показалось, что эти слова прошептала трава на ветру, потом решила, что это – лишь эхо собственных мыслей. Только тот, кто крепок сердцем! – славно сказано. Франго как-то говорил, что полководец перед сражением должен подбодрить свои войска – речь сказать или просто проехаться перед строем на белом коне, размахивая личным штандартом. Но если придётся говорить речь, с этого можно и начать: "Только тот, кто крепок сердцем, достигнет цели…"

– …тому, кто жалок самому себе, лучше не выходить за порог и ждать, когда смерть придёт за ним сама…

Это верно. Смерть придёт ко всем – кто-то раньше встретится с ней, кто-то позже… Зато тех, кто смиренно ожидал её, никто никогда не вспомнит…

– …умершие в своей постели умирают навсегда, а павшие в бою герои живут вечно… – Теперь вкрадчивый шёпот уже явно пробивался сквозь шелест влажной травы, и даже храп командора не мог помешать ясно расслышать слова. – Остановись и послушай меня, славная лордесса…

– Кто ты? – Ута заметила зеленоватое светящееся облачко, льнущее к её ногам. От него исходило тепло, от него веяло покоем…

– Я душа Литта, взывающая к тебе, госпожа! О, могучая и славная, только ты своим разящим мечом сокрушишь тех, кто разоряет твою землю. – Облачко распалось, превратилось в сверкающие капли росы, и в сплетении травяных стеблей на мгновение мелькнули изумрудные зрачки. – Завтра на рассвете ты будешь под стенами замка. Не медли. Прикажи выступать прямо сейчас. Ворота будут открыты. Вас не ждут!

Зачем же так кричать, даже если ты дух земли?! Духи вообще предпочитают помалкивать… Душа Литта, взывающая к своей освободительнице, вопиёт…

Во всём, что сейчас происходило, чувствовалась какая-то неправильность, какая-то фальшь, но с этим вполне можно было смириться – добрые вести всегда радуют, даже если гонец коряв, неказист и недостаточно учтив. Душа Литта оказалась криклива и назойлива, но всё равно хотелось верить, что победа и впрямь не за горами.

Окружающая тьма вдруг начала затягиваться радужной пеленой, пожухлая трава под ногами начала распрямляться и наливаться соками, и в её зарослях, словно вспыхивающие звёзды, начали расцветать серебристые цветы. Оттуда, где за ручьём начинался край леса, ещё не вырубленного захватчиками, донеслось пение свирелей, а среди стволов замелькали изумрудные огонька – как будто сами древние боги решили явиться сюда и стать впереди её воинства, чтобы разделит победу, которая случится завтра на рассвете, завтра на рассвете… Исчезли страх и сомнения, те самые, в которых она не смела до сих пор признаться даже себе. Только теперь, когда их не стало, она отчётливо поняла, насколько ей было страшно, насколько слаба была её вера в победу, сколь зыбкая надежда гнала её вперёд. Теперь всё будет иначе: как только рассветёт, или чуть раньше, войска двинутся к замку. Никаких привалов – день и ночь, а потом сразу на штурм. Даже если с какой-нибудь вражеской заставы отправится гонец, чтобы предупредить самозванца, весть ненамного обгонит войско законной хозяйки Литта. За короткой битвой последуют долгие торжества – и счастливые землепашцы поднесут ей румяный тёплый хлеб, и мастеровые вручат ей драгоценный меч, символ власти, знак силы, приводящей в покорность и чернь, и заносчивую знать, и кичливых соседей…