Сердца в Атлантиде - Стивен Кинг Страница 77

— Начни таранить лбом стенку и заработаешь язву желудка. Амой старик скапутился от язвы. Не мог остановиться, таранил и таранил.

— А! — сказал я. — Прости.

— Не извиняйся, это случилось давно. А теперь пошли, покахренов тунец не кончился. Идешь, Натти?

— Мне надо докончить этот лист.

— На хрен этот твой лист!

Скажи Нату такое кто-нибудь другой, Нат взглянул бы на него,словно он выполз из-под трухлявого полена, и молча вернулся бы к своемузанятию. Но тут Нат задумался, потом встал и аккуратно снял куртку с двери, накоторую всегда ее вешал. Он надел ее, поправил шапочку на голове. Даже Скип нерешался прохаживаться по поводу упрямого нежелания Ната расстаться с шапочкойпервокурсника. (Когда я спросил Скипа, куда пропала его шапочка — это произошлона третий день наших занятий в университете и на следующий, после которого мы сним познакомились, — он сказал: “Подтерся разок и забросил хреновину надерево”. Возможно, это было вранье, но полностью я такого варианта неисключаю.) Мы скатились по трем лестничным маршам и выскочили в мягкиеоктябрьские сумерки. Из всех трех корпусов студенты двигались к Холиоуку, где ядежурил на девяти трапезах в неделю. Теперь я стоял на тарелках, недавноповышенный до них от столовых приборов. А если сумею показать себя с наилучшейстороны, то еще до каникул на День Благодарения могу быть произведен всобиралыцика посуды. Чемберлен, Кинг и Франклин-Холл стояли на пригорках, как иДворец Прерий. Студенты шли туда по асфальтовым дорожкам, которые спускались вдлинную ложбину, сливались в одну широкую, выложенную кирпичом дорогу, котораявела вверх по склону. Холиоук был самым большим из этих четырех зданий и всумерках весь светился, будто лайнер в океане.

Ложбина, где сливались асфальтовые дорожки, называлась“Этапом Беннета” — если я когда-нибудь и знал почему, то успел давно забыть. Подвум дорожкам туда спускались ребята из Кинга и Чемберлена, а по третьей —девочки из Франклина. Там, где дорожки сливались, мальчики и девочкисмешивались, болтая, смеясь, обмениваясь взглядами — и откровенными, изастенчивыми. Оттуда они к зданию столовой шли уже вместе по широкой кирпичнойдороге, носившей название “Променад Беннета”.

Навстречу, прорезая толпу, держа голову опущенной, с обычнымзамкнутым выражением на бледном, резко очерченном лице двигался Стоукли ДжонсIII. Очень высокий, хотя заметить это было трудно, потому что он всегдагорбился на своих костылях. Его волосы, абсолютно глянцево-черные, без единогонамека на хоть сколько-нибудь более светлую прядь, вихрами падали ему на лоб,прятали его уши, чернильными полосками пересекали бледные щеки.

Мода на прическу битлов была в самом разгаре, хотябольшинство ребят, не мудрствуя, просто зачесывали волосы не вверх, а вниз,укрывая таким образом лоб (а заодно и обильные всходы прыщей). Такое сю-сю былоне для Стоукли Джонса. Его средней длины волосы располагались так, как этогохотел он. Сгорбленная спина угрожала остаться такой навсегда — если уже неосталась. Глаза у него обычно были опущены, словно следили за дуговыми взмахамикостылей. Если эти глаза внезапно поднимались и встречали ваш взгляд, ихнеистовство ошарашивало. Он был Хитклифом из Новой Англии, но только сногами-спичками, начиная от бедер. Ноги эти, обычно закованные в металл, когдаон отправлялся на занятия, были способны двигаться, но лишь очень слабо, будтощупальца издыхающего кальмара. По сравнению его торс выглядел мускулистым. Вцелом его фигура производила гротескное впечатление. Стоук Джонс выглядел какреклама пищевых добавок Чарльза Атласа, в которой “ДО” и “ПОСЛЕ” причудливослились воедино в одной фигуре. Он завтракал, обедал и ужинал, едва Холиоукоткрывался, и к концу первых трех недель нашего первого семестра мы все ужезнали, что причина не в его физическом недостатке — просто он, как Грета Гарбо,предпочитал одиночество.

"На хрен его!” — сказал как-то Ронни Мейлфант, когда мышли завтракать. Он только что поздоровался с Джонсом, а Джонс проскочил накостылях мимо, даже не кивнув. Однако он что-то бормотал под нос — мы всерасслышали. “Мудак безногий!” — Это уже Ронни, само сочувствие. Наверное,результат взросления в воняющих блевотиной пивных на Нижней Лисбон-стрит вЛьюстоне все эти его любезность, обаяние и joie de vivre <жизнерадостность(фр.).>.

— Стоук, как делишки? — спросил Скип в тот вечер, когдаДжонс на костылях бросил свое тело ему навстречу. Джонс всегда ходил так:размеренными бросками, наклоняя торс вперед, что придавало ему сходство сдеревянной фигурой на носу старинного корабля. Стоук постоянно говорил: а пошелты на.., тому, что иссушило его нижнюю половину; Стоук постоянно показывал емуфигу. Стоук смотрел на вас неистовыми глазами, посылая и вас на… Загоните себев жопу, посидите на нем, повертитесь, съешьте меня прямо так под соусом “СамыйСмак”.

Он никак не откликнулся, только на мгновение поднял голову искрестил взгляд со Скипом. Потом опустил подбородок и проскочил мимо нас.Из-под его вздыбленных волос стекал пот и струился по лицу. Еле слышно онбормотал: “рви-РВИ, рви-РВИ, рви-РВИ”, не то отбивая такт.., не то выражаявслух то, что он хотел бы сделать со всей нашей оравой, идущей на своихногах.., а может, и то, и другое. И его запах: кисло-едкий запах пота —постоянный, потому что он не желал двигаться неторопливо, неторопливость словнооскорбляла его. Но было и еще что-то. Запах пота был густым, но не тошнотным.Подлежащий запах был куда менее приятным. В школе я занимался бегом (какстудент, вынужденный выбирать между “Пелл-Меллом” и эстафетами, я выбрал то,что опасно для жизни) и тогда же узнал эту комбинацию запахов. Обычно ееприходилось обонять, когда кто-нибудь из ребят, простуженный или с гриппом,все-таки выходил на беговую дорожку. Так пахнет только трансформаторэлектропоезда, слишком долго выдерживавший слишком большие нагрузки.

Затем он оказался позади нас. Стоук Джонс, вскоре прозванныйРви-Рви с легкой руки Ронни Мейлфанта, на вечер освободивший ноги от тяжелыхметаллических вериг и возвращающийся к себе в общежитие.

— Эй, что это? — спросил Нат, остановившись и оглядываясьчерез плечо. Мы со Скипом тоже остановились и оглянулись. Я хотел было спроситьНага, о чем это он, но тут и сам увидел. На Джонсе была джинсовая куртка. На сеспине вроде бы черным фломастером был начертан еле различимый в гаснущем светераннего осеннего вечера какой-то знак внутри круга.

— Не знаю, — сказал Скип. — Смахивает на воробьиный следок.

Мальчик на костылях замешался в толпе, торопившейся к ещеодному ужину вечером еще одного четверга в еще одном октябре. Почти никто измальчиков не носил бороды, почти все девочки были в юбках и блузках с отложнымиворотничками. Всходила почти полная луна, бросая на них на всех оранжевый свет.До полного расцвета Эпохи Хиппи оставалось еще два года, и ни один из нас троихне понял, что мы в первый раз увидели Знак Мира.