Чужая корона - Сергей Булыга Страница 74

— Да ты садись! Садись, пан Юзаф! А то стоишь, как чужой.

Я сел к его столу. Он дальше говорит:

— Так что, строга твоя пани Анелька?

— Нет, — отвечаю. — У нас строгий я. Вот могу кого и зарубить. А Анелька, она тихая. Такая тихая, что просто… А! — говорю. — Тебе, ваша великость, даже не представить, что может баба с нашим братом сделать!

Тут он нахмурился и говорит:

— Нет, ошибаешься, пан Юзаф. Я это дело очень даже представляю. Но баба — это что! А вот бабина дочь — вот где действительно сила так сила! Вот посмотреть бы на тебя годов этак через семнадцать-восемнадцать! Вот где… Да что там на тебя смотреть?! Ты, пан Юзаф, смотри на меня! Я что, там, за Харонусом, для себя, что ли, деньги придерживал, когда вам ничего не давал? Да я Алене на приданое откладывал. Да я ради нее…

Тут он вскочил, опять весь покраснел как рак и грозно повелел:

— Миколайка, неси!

Миколайка живо обернулся, принес штоф зубровки, пару кругов колбасы под мышкой, еще луку, сала и того-сего другого, все это быстро, ловко нарезал, разлил. Великий князь кубок поднял, говорит:

— За них, родимых, за нашу погибель!

Крепко сказал. Мы так же крепко выпили. Сразу отпустило все внутри. Я говорю:

— Ф-фу, обожгло! Как будто Цмока проглотил.

Он:

— О, вот правильно! Напомнил. — Усы утер и уже строго, деловито продолжает: — Тут до тебя был у нас ваш зыбчицкий судья, пан Стремка. Так он на тебя показал! Сказал, что ты был тогда с паном князем Мартыном и его злодеями. Потом им всем было того, а ты один в живых остался. Отчего так случилось?

— Так, — отвечаю, — это Жучик меня вынес.

— Какой еще Жучик?

— А это мой покойный конь, — я говорю. — Его, как я сюда ехал, волколак разорвал.

— Волколак? — он удивляется.

Ну, я тогда ему и рассказал про мою встречу с волколаком. Потом, слово за слово, и про Сымонье, про Цмока. Но лишнего не говорил, а только то, что раньше говорил судье. А говорил я очень хорошо! Великий князь слушал внимательно, Миколайка записывал, ходил за добавкой и снова записывал. Потом лег спать. Потом явился этот хмырь, мудрый Сцяпан, стал нас с Борисом уму-разуму учить, мы его и прогнали. Потом еще немного выпили и тоже там же легли спать. Так я в том великокняжеском палаце и остался. Стал, скажем так, великим крайским собутыльником, а по совместительству советчиком. Потому что где у нас в Крае вся политика вершится? Правильно, за великокняжеским столом. А тогда главная политика была такая: решали, что им делать с Цмоком. На мой ум, что тут было долго думать? Тут из чего было выбирать? Или его не трогать, или трогать, а если трогать, то уже только насмерть. Выбирай, что тебе больше нравится, и все. Вот как подобные дела решаются — быстро, решительно и просто. А эти нет! Эти составили себе Высокую комиссию, ввели в нее десятка полтора неутомимых пустобрехов — и что ни день собирались у Великого князя в застольной и до глубокой ночи будто совещались. У меня здоровье крепкое, но честно вам скажу, недели через две стал я от той политики понемногу отдаляться. Во- первых, потому, что моя Анелька таких хмельных излишеств никогда не одобряла, а во-вторых, устал я им советовать, все равно никто меня не слушал.

Вот, значит, перестал я ходить на комиссию, стал все чаще ходить в город, до своих старых боевых товарищей, и как-то очень быстро, незаметно потерял свое былое влияние на Великого князя. Но меня это нисколько не печалило, потому что а зачем мне то влияние, что бы я с ним дальше делал? Что, разве мне были нужны их какие-нибудь должности? Или что, разве может быть поважаному пану приятно хоть кому, хоть самому господарю, поддакивать, когда он невесть что несет? Или я что, полковник Сидор Зуб, которому скажут — он спляшет, скажут — чарку поднесет, а утром огурец?!

Нет, я не из таких, я лучше к старым боевым товарищам. Вот у них, у тех товарищей, где все по-военному ясно и честно, я и стал по целым дням пропадать, только к ночи в Палац возвращаться, и то не всегда.

Но вот однажды все же возвращаюсь я в Палац, а там, в глухую полночь, шум, гам, беготня. Что такое, спрашиваю. Да, говорят, решилось наконец, завтра на Цмока выступаем. Ого, тут я обеспокоился. Как выступать? На чем? И хоть и было это мне не очень-то приятно, пошел до Великого князя и сказал начистоту: так, мол, и так, я своего Жучика на государственной службе лишился, а теперь мне как служить, на чем? Великий князь поморщился, но спорить не стал, выдал мне хорошо, сколько надо. Назавтра я прямо с самого утра пошел на конский рынок и купил себе Змея. Возвращаюсь к Палацу, а там уже идет общее построение, уже вынесли великую крайскую хоругвь, уже служат обедню, освящают сабли, аркебузы. Я свои тоже освятил. Потом мы почти сразу выступили.

Мы шли по городу, народ стоял вдоль улиц и молчал. Народу наша затея очень не нравилась. Народ, по своей дурости, боялся, что как только убьют Цмока, так сразу весь наш Край на дно моря провалится, паны спасутся, а всем простым людям будет поголовная гибель. То есть народ, как всегда, был не прав. Но и Борис тоже умом не блистал. Он же вместе со своей комиссией что выдумал? А вот что: ему пойти и, как когда-то Волат-князь, выйти с Цмоком на двубой и тем все это дело сразу кончить. Га! Вот соломенные головы! Как будто наш Борис — это Волат, а Цмок — простой обычный зверь. Я Цмока видел! Цмок — это ого! Так что нечего было его с самого начала трогать, так и моя Анелька всегда говорила, а потом и я им говорил, это первое. А второе, этого я им не говорил, было вот что: надо было Борису, на это дело отправляясь, честно и откровенно всем сказать, что, мол, зажился я на этом свете,все мне здесь до смерти надоело, вот потому я и иду на Цмока, чтобы он меня сожрал, но зато вас оставил бы в покое. Вот как бы я на его месте сказал. Но, к сожалению, у нас в Крае в Великие князья еще ни разу умного, рассудительного человека не выбирали. И, похоже, никогда не выберут.

Ну да и ладно, тем более что у нас сейчас речь не об этом, а о другом.

Другое было такое: потому как я никакого влияния на Великого князя к тому времени уже не имел, то и никакой, даже самой завалящей должности мне его прихлебатели не дали, а просто отправили вольноопределяющимся в передовую полусотню. Та полусотня была панская, по их понятиям отборная, а начальствовал над ней пан Хведос Шафа, человек бывалый, понимающий. Он знал, что я Цмока видал. Поэтому посмотрел он на меня, посмотрел и сказал:

— Ты, пан Юзаф, будешь у нас правофланговым.

Га, ну сказал! Да какие у нас в Крае фланги, когда даже под самым Глебском редко где есть на мостках такое место, где двое конных могут в ряд проехать?! Вот мы и ехали гуськом по одному, первым Шафа, после я, после хорунжий, бубнач и все остальные, мостки ходили ходором, грязь под копытами чавкала, а над головами голодное воронье каркало. Сколько тогда было воронья — это просто удивительно! Но мне это было ничего, я на это и внимания не обращал, а Шафа на них очень злится.

— Ат! — говорил. — Чую: накаркают.