Азиль - Анна Семироль Страница 71

— Всё-всё — соя и кукуруза? — удивляется Амелия.

— Почти. На территории Ядра ещё растёт виноград, картофель и ягодные культуры, а ниже по течению Орба, за Ядром — яблоневые сады.

Священник хмурится, напряжённо разглядывает стайку кошек, пожирающих что-то на берегу. Что-то, принесённое рекой. Небольшое, не крупнее самих зверьков. Отец Ланглу неловко поворачивается, весло ударяет по обшивке лодки, от резкого звука кошки бросаются врассыпную. На серых камнях остаётся то, что раньше было новорожденным младенцем — истерзанное полуразложившееся тельце. Ксавье закрывает глаза. Он видел такое не раз и не два, но привыкнуть к этому невозможно. Умерших матери оплакивают и относят на кремацию. Тех, кто был любим и дорог. Почему ненужных детей всегда вышвыривают в реку?

«Прости ей, Господи. И прими маленькую душу в объятья свои. И дай мне слова, чтобы я мог достучаться до сердец тех, кто творит подобное. Что стало с миром, который Ты создал? Что мы с ним сделали? Почему одни за своих детей готовы на убийство, а другие убивают новорожденных своими руками? Почему Ты даёшь детей тем, кто их не желает, и оставляешь ни с чем тех, кто молит тебя о материнстве? Да, я упрекаю Тебя — но сколько можно носить в себе вопросы, на которые Ты не отвечаешь? Ты, справедливый, правильный…»

— Отец Ксавье, — окликает его Амелия. — У вас что-то болит?

Он отвечает: «Нет», — и поспешно улыбается, словно стыдясь своих мыслей. Как она узнала? Детская непревзойдённая интуиция — или он позволил себе минутную слабость, и всё, что он чувствует, отразилось на лице? Амелия наблюдает за ним из-под прикрытых век и будто чего-то ждёт. Он опускает весло в воду, направляя лодку ближе к середине реки. Серые, безжизненные воды Орба лениво продолжают свой путь к морю.

— Когда люди опускают плечи и голову вот так и из больших и сильных становятся маленькими — у них болит, — тихо произносит Амелия. — Я видела это в госпитале. Там болит у всех, даже у тех, кто лечит. Месье, который ухаживал за мной, иногда заходил в комнатку, где я лежала, садился у окна вот так. А до этого мама так делала. А потом попала в госпиталь. Отец Ксавье, вы не болейте. Я не умею рулить лодкой.

— Я в порядке, мадемуазель Каро. Просто что-то попало в глаз.

Амелия ложится на бок, кутается в плащ с головой и засыпает. Ксавье молча работает веслом, стараясь не шуметь и ни о чём не думать. Так проще, так спокойнее. Он считает до миллиона — своего рода медитация. Изредка поглядывает на мирно сопящую во сне Амелию и гонит от себя воспоминание: укрытое плащом тело, бессильно откинутая детская рука, под ногтями — запёкшаяся кровь; священник осторожно заглядывает под плащ, смачивает водой тряпицы на лице ребёнка. Восемь лет прошло — а Ксавье Ланглу всё ещё помнит, как ловил каждый его вдох, молясь, чтобы он не стал последним. И как тяжело давались слова, адресованные врачу в госпитале Второго круга: «Не спрашивайте ни о чём. Спасите ребёнка. Я найду, как отблагодарить».

Река изгибается, впитывая в себя приток — такой же серый и безжизненный, как сам Орб. Отец Ланглу направляет лодку левее, поглядывая на обрывистый берег. Поля заканчиваются, в полукилометре высится стена, кольцом окружающая Ядро. Беспокойство внутри нарастает. Ксавье прислушивается, стараясь погружать весло в воду как можно тише, скользит напряжённым взглядом по зарослям, покрывающим прибрежный холм. Да, до ворот пропускного пункта и до бунтовщиков далеко, но дитя в его лодке настолько слабо и драгоценно, что Ксавье не имеет права на риск. Ни малейшего.

Плоскодонка бесшумно огибает холм, и отец Ланглу правит к отмели. В нескольких метрах от берега он снимает сандалии, закатывает брюки до колен и позволяет течению увлечь лодку в арку под стеной Ядра. Звуки становятся гулкими, дневной свет меркнет. В глубине десятиметрового тоннеля виднеется решётка, отрезающая кому-либо водный путь. Ксавье Ланглу кладёт весло, переступает за борт и бредёт в тоннеле по мелководью, таща за собой лодку. Плоскодонка качается, волны шуршат галькой на берегу, и эти звуки будят Амелию. Она моргает, сонно смотрит вверх, и пугается, увидев вместо привычной серой сетки Купола грубую каменную кладку.

— Отец Ксавье! — зовёт она, и эхо звонкой птицей мечется в тоннеле.

— Я здесь, маленькая мадемуазель, — немедленно откликается тот. — Мы почти добрались. Осталось только открыть волшебную дверь.

Ксавье вытаскивает лодку на сушу, подходит к самой решётке и встаёт на носки, вытягиваясь во весь свой огромный рост. Амелия смотрит на него с затаённым восхищением.

— Вы как медедь в книжке, — восторженно шепчет она. — Большо-о-ой!

— Медведь, — поправляет её священник, пряча улыбку.

Рука скользит по грубым камням, нажимая их в определённой последовательности. Внутри стены что-то щёлкает, и решётка с глухим рокотом поднимается.

— Вол-шебст-во! — комментирует Амелия. И прислушивается, наслаждаясь тем, как звук её голоса отражается от каменной кладки. — А мне стало лучше!

Священник возвращается в лодку, выкидывает на берег сандалии и бережно поднимает девочку на руки.

— Я могу взять с собой плащ? — спрашивает Амелия. — Буду дома играть в путешествие по реке. Закутаюсь, лягу в папин шкаф и стану думать, что я в лодке…

Конечно, он разрешает.

Амелия устраивается, ловко усевшись на сгибе локтя и обняв отца Ланглу за шею. Ксавье поправляет на ней застиранную ветхую рубашку, которую девочке выдали в госпитале, подаёт ей плащ, обувается на берегу и проходит дальше по тоннелю. На ходу он дёргает неприметный рычаг, и решётка шумно опускается на место.

— А зачем эта штука? — любопытствует Амелия, тыча в преграду пальцем.

— Чтобы дурные люди не прошли сюда.

— Они застрянут, да? А я пролезу, — уверенно заявляет она. — Я люблю лазить. По деревьям, на чердак, по канату в спортзале, под столом…

Она беспечно болтает, покачивая босыми ногами, а священник молча несёт её туда, где брезжит дневной свет. Он проходит по самой кромке воды вдоль бетонных плит, ограждающих русло Орба, поднимается по неприметной лестнице — и вот они с Амелией уже посреди главной улицы Ядра. Ветер шумит в кронах деревьев, в воздухе разливается аромат свежей выпечки и цветов из сада Роберов, солнечные блики пляшут на лопастях яркой вертушки над крыльцом дома де Ги. На перилах моста развалилась и лениво вылизывается ручная кошка мадам Дюмон — всегда ласковая с хозяйкой и жутко агрессивная с кем-либо другим. Посреди мостовой валяется красный пластиковый мяч. Милая, привычная местным жителям картинка, но…

— А где дети? — хмурится Амелия.

— Наверное, обедают, — спешит успокоить её отец Ксавье. — Давайте и мы поспешим домой. Наверняка мадам Ганна приготовила вам что-то вкусное.

Без детей, носящихся по улице под присмотром нянь, Ядро выглядит вымершим. Взрослые, встреченные по пути к особняку Каро, вежливо кланяются священнику и провожают притихшую Амелию взглядами, полными горечи и зависти. Девочка нервно дёргает завязки, удерживающие на плечах рубаху, и утыкается лицом в шею Ксавье.