Месть князя - Юрий Маслиев Страница 70

Веретено жизни, разматывая почти полугодовую, со дня начала зимовки друзей, нить долгих ночей и коротких, похожих на туманно-морозные сумерки, дней, прекратило ткать свою ледяную пряжу.

Долго стоявший почерневший снег вдруг, в несколько дней, скукожился и потек на ярком солнце. Только приходящая ночь все еще сковывала землю заморозками. Как всегда в этих местах, весна ворвалась, подобно взрыву. Природа спешила. Хотела успеть за несколько теплых месяцев жизнеутвердиться: зацвести, отцвести, пустить в пока еще не замерзшую почву новые семена, чтобы затем раскрасить склоны сопок, покрытые замшелым сланцем, кроваво-красными каплями брусники, развесить в распадках крупные гирлянды черной и красной смородины, усыпать чернильными пятнами маленькие, карликовые, не выше колена, деревца голубики, возвышающиеся над желтеющими глазами морошки в окружении ярко-изумрудного влажного мха.

Медведи должны были успеть, нагуляв жир на рыбных нерестилищах, вломиться в густые заросли малины; бурундуки и белки – сделать запасы к новой зиме; росомахи, волки, лисицы, зайцы – вывести и подготовить к испытаниям свое молодое потомство.

Тучи всевозможной живности, свистя, чирикая, каркая и крякая, порхали в небе, пожирая такие же тучи насекомых – кузнечиков, бабочек, стрекоз, не говоря уже о зловредных комарах, иногда заслонявших своей массой белый свет и служивших обильной пищей для тритонов, барахтающихся в каждой луже.

Нигде, даже в самых экзотических уголках мира, природа не поражает своими красками так, как здесь, после девятимесячного ледяного безмолвия – полярной ночи, поражает этот весенний взрыв праздника и торжества жизни в ее многообразном разноцветье.

На озере Джека Лондона суета природы растормошила и людей. Беглецы еще раз пересматривали и перекладывали вещи, аккуратно сложенные в вещмешки. Путь предстоял долгий и тяжелый, а груз был немалый. Одно только золото, вывезенное из поселка, даже разделенное на четыре части, до изнеможения оттягивало плечи. А оружие, а припасы!.. Да что там и говорить… Тяжело! Не зря Михаил всю зиму изматывал друзей, несмотря на мороз, тренировками, развивающими силу и выносливость, заставляя переносить тяжести даже тогда, когда они шли на охоту.

Один только Карузо, не привыкший к такому «самобичеванию», бунтовал время от времени, бормоча под нос, что даже лагерная ВОХРа так не мучила бедных зэков. Но его хитрая мордень, противореча его же словам, от хорошего, правильного питания и размеренной жизни лоснилась довольством и здоровьем, а брюзжание прекращалось сразу, как только он встречал вопросительно-недовольный взгляд Михаила. И буквально через минуту после этого из раскрытой в улыбке зубастой пасти сыпались шутки, песни и смех.

Только Михаил, казалось, не принимал этого весеннего праздника. На его загорелом лице глаза оставались холодными, как пасмурное небо, а полуопущенные веки делали его взгляд тяжелым и зловещим.

После избавления от амнезии сумрачно-траурная память навалилась на него непосильной ношей, лишая жизнь смысла. Все, все самое любимое, близкое и родное, по воле дикого, несправедливого рока, после встречи с ним, гибло, превращалось в тлен! Смычок памяти терзал его душу, похожую на натянутую и готовую вот-вот лопнуть струну, издававшую скорбные звуки.

Лопатин, стараясь на правах врачевателя унять душевную боль друга, твердил, что, хотя из множества жизненных несправедливостей наибольшей все-таки является смерть, заложенная в самой жизни, жизнь продолжает повторяться и сейчас повторяет Михаила в сыне, и он, Муравьев, рано или поздно встретится с ним, и даже только ради этого стоит любить жизнь, не говоря уже о многом другом.

В голове Михаила шла все это время напряженная, изнурительная, скрытая от других работа. Его нечеловечески огромное стремление к жизни заставляло интеллект искать лазейки, оправдывающие нынешнее состояние и не дававшие одним плавным нажатием курка зачеркнуть эту муку. Он заставлял себя искать ответы на вечные вопросы. Иногда, забавляясь словоблудием силлогизмов и стряпая в голове философское варево, он пытался на время притушить огонь памяти, обжигающий душу.

– Жизнь, – иногда размышлял он вслух, – видимость простора в бесконечности повторов, падений и взлетов. Я знаю, что я ничего не знаю, – кривлял он Сократа. – Повторы – вот граница познания. Варианты, варианты, варианты, варианты… Нельзя быть вечно счастливым – это прерогатива идиотов. По диалектике, счастье неминуемо переходит в горе, а затем – уставшее горе вновь рождает счастье.

В такие моменты Евгений и Александр, понимая и разделяя его мысли и чувства, включались в беседу. Обоим по сорок, как-никак, многое прожито, многое пережито в жизни. И очень многое, почти все, связало их судьбы.

Один только Карузо замолкал, непривычно для себя, удивленно тараща глаза: «Не-е-ет… Мужики точно сбрендили!» А что сделалось с авторитетным вором Барином – он вообще не понимал, хотя все равно был предан Муравьеву безмерно, как зверь, ощущая высшую природу его естества.

Вот и сегодня, во время последней ночевки на берегу этого сказочно прекрасного озера, окутанный лунной дремотой отесанных бревен полушалаша-полубарака, в котором они зимовали, Михаил безмолвно уставился на языки пламени. От костра в зазеркалье его глаз затухающими свечами памяти мерцали тяжелые воспоминания. Сейчас только две причины, два полярных, хотя и тривиальных, чувства связывали его с жизнью – любовь и ненависть.

Любовь – к крохотному, пока еще беспомощному существу, его сыну, затерянному где-то там – в глубине России. И ненависть – к человеку, который в его понимании, в его справедливом понимании, являлся ключевой фигурой – катализатором трагических событий, постигших его семью почти двадцать лет назад, и несправедливо до сих пор ускользавший от возмездия. Михаил все еще до конца не выполнил клятвы, данной отцу перед смертью.

И еще одна надежда, согревая, питала его душу – мистическая надежда, что со смертью Троцкого от руки Михаила прервется порочная цепь жестоких смертей семьи Муравьевых, начатая по приказу Льва Давыдовича.

– Не ждешь, товарищ Троцкий, не ждешь? – в мстительном сладострастии шевелились губы Михаила. – А топор уже занесен над твоей головенкой. Сволочь!

Сплюнув, как ядом, в костер, Муравьев, прихватив тулуп, направился в шалаш, оббитый внутри шкурами лошадей – на улице ночью было прохладно. Пора спать. Завтра тяжелый день. До Берелеха – несколько сот километров. По тайге – путь неблизкий.