Темная сторона российской провинции - Мария Артемьева Страница 62

Весь день вокруг холма, на котором стоит деревня, ходила кругами тяжелая лиловая туча. Ходила и ворчала, порыкивая, как пес, в сторонке.

Но к вечеру, разозлившись уже нешуточно, ударила молнией в колокольню Троицкого храма и пустилась хлестать землю и реку тугими струями дождя, стервенея до бешеной пены.

Все, кто оставался к тому времени на улице, убежали под крышу.

Забившись, как два воробья, от ливня под навес, Машка и Мишка поджимали босые ноги, прячась от холодных секущих брызг, вздрагивая всякий раз, когда в небе грохотали раскаты.

И вдруг увидали они такое, что не знали, что и подумать: длинный оранжевый сполох пал откуда-то с лиловых небес на Любкину избу, закрутил лохматым хвостом, поегозил над крышей, рассыпая искры, и, ввинтившись в кирпичную дымовую трубу, утек в дом огненной змейкой.

— Ой, — прошептала Машка. — Что это такое, Мишань?

— Что-что… Шаровая молния, — сказал Мишка. — Бежим, глянем!

И он припустил сквозь серую стену дождя к дому Любки. Машка кинулась за братом.

Вбежав на крыльцо, ребята заколотили в двери:

— Люба! Любанька, открой! Любаша!

Любка не откликалась.

Тогда Мишка выскочил снова под дождь, вспрыгнул на завалинку, обнимающую весь дом по обхвату, и пошел по узким досочкам, заглядывая в окошки сквозь прозрачные кисейные занавесочки.

Дойдя до окна залы, Мишка приставил ладонь козырьком ко лбу, вглядываясь сквозь стекло.

Он увидел Любку, сидевшую в зале, а напротив нее, за столом, — какого-то военного в зеленой гимнастерке. И лицо знакомое…

— Санька?! — От радости Мишка чуть не свалился с завалинки. Но опомнился: Санька же погиб!

Мурашки защекотали Мишкину спину, и он внимательнее вгляделся в мужскую фигуру за окном.

Была в ней какая-то несуразность, нелепость… А в чем именно — сразу и не поймешь.

— Ну что? — закрываясь рукой от дождя, допытывалась Машка, теребя Мишку за штанину. — Что там?

Брат пожал плечами, помотал головой.

И наконец сообразил, что такого странного в Любкином госте. Скатерка в комнате на столе свешивала бахрому вниз не более чем не ладонь. А вот ног военного из-под нее что-то не видать!

Значит, мужик тот, что сидит во главе стола на месте убитого Сашки, похожий на него и лицом, и фигурой, — безногий. Но только откуда он тут взялся? Не мог невидимкой мимо брата и сестры проскользнуть!

Что за чудеса?

И тут Любка повернула голову и заметила Мишкину тень в окне. Подбежала, распахнула раму, едва не засветив мальчишке по лбу.

— Шурин никак? Чего выглядываешь?

Любкины голубые глаза светились спокойной радостью. Как будто ничего плохого с ней отродясь на свете не случалось. И не было никакой похоронки…

Мишка вытянул шею, чтоб посмотреть на человека в Любкиной избе, — и язык у него отнялся: никого не было за столом в зале. Моргнул Мишка, а тот безногий военный — раз, и пропал.

У Мишки от удивления глаза сделались как пятаки.

— Ты чего молчишь-то, Мишаня? — засмеялась Любка.

Теперь и Машка заметила: что-то странное происходит. Ведь Любка веселой с начала войны не была. С того самого дня, как ее мужа, а их брата, Сашку, мобилизовали.

— Ну ты что, в молчанку играешь, что ли?

Мишка кое-как превозмог оторопь и, заикаясь, ответил:

— Да не, мы так… Идем, Машка, домой. Вымокли тут…

Спрыгнул вниз, схватил сестру за руку.

— Бежим, — скомандовал тихо, и они побежали с Машкой по улице.

По пути ошарашенный мальчишка думал, как сказать матери про то, что видел. Что это за безногий военный, и куда испарился он так быстро? Да еще и шаровая молния, которая в трубу ушла?

Сплошь небывальщина какая-то. Чертовщина!

* * *

«Мертвый. Мертвый», — стучало у Любки в голове, когда она, приоткрыв рот, пыталась дышать и все глядела сквозь слезы в спину уходящей почтарки.

С Любкиного лица так и не сошла улыбка, с которой она встретила Зинаиду, надеясь на весточку с фронта от любимого мужа.

«Мертвый», — подхватили ее мысль какие-то молоточки в голове — словно там размещалась крохотная кузенка. Причем мехом в ней служило Любкино сердце, полыхающее горьким огнем. И оно же было наковальней, по которой стучали, отзванивая во всю голову, в виски и уши, десятки железных молотков. «Мертвый. Мертвый».

Теперь Любка не думала о том, как ей жить и что делать дальше. Никакого «дальше» в ее понимании и не было — осталось одно прошлое, сияющее, застывшее ледяной глыбой поперек всего, словно затор на реке, — такая теперь у нее жизнь.

Молотки в голове трудились над глыбой льда, чтоб как-то обтесать ее поудобнее, может, даже расщепить на кусочки, поуменьшить и обойти — мертвый Саша, мертвый, ничего не поделаешь. Но глыба не поддавалась. Сверкала, слепила глаза, холодила грудь Любке, стараясь каждый сосудик, каждую каплю живой крови внутри поглотить, присвоить себе, чтобы тоже замерла, остановилась и засияла вечным ледяным покоем. «Мертвый!»

Страшное слово отдавалось всякий раз жгучей болью. Так же, как и родное имя: «Саша».

Пока однажды не пришел он, мертвый, к ней сам. Ночью встал под окном и поманил рукой: мол, торопись, открывай! На дворе гроза, ливень, молнии сверкают — а он стоит, и вода с него ручьем течет.

— Сашенька!

Любка заметалась, не помня себя.

Но потом, когда Сашины знакомые руки прижали ее голову крепко к его плечу, горячие губы отыскали ее рот и жадно, неистово, поцеловали…

— Сашенька…

Ей даже стыдно было наутро: все-таки война. Бабы в холодных вдовьих постелях плачут. Дети без отцов. Старики мучаются.

А она?..

Но внутри все клокотало от счастья, выпирало безудержно на поверхность, как весенняя духовитая жирная земля приподнимается бледными ростками травы вверх, вверх и прочь. С дороги, все тяжелое, грязное, лишнее! Счастье прорастало из Любки — из веселых глаз, из лукавой улыбки, из порывистой, быстрой походки, и скрывать его становилось все труднее.

Изредка, правда, находили на Любку сомнения.

— Саша, откуда же ты взялся? Ведь мне похоронку на тебя прислали! Отчего матери не покажешься? — робко спрашивала она мужа, когда откидывались они оба в жаркой перине, отдыхая друг от друга, но все же не разнимая рук. Саша задумчиво смотрел на Любку, гладил по голове, пропуская струи пшеничных кос сквозь пальцы. И отвечал:

— Любонька, Любаша… Ты ведь меня ждала, звала меня. Ты, а не мать. А теперь что, не рада, что ли? Люби меня, Любка! Вот он я, перед тобой, как есть. Не спрашивай.

И накидывался на жену с поцелуями. И опять забывала Любка обо всем…