Темная сторона российской провинции - Мария Артемьева Страница 61

г. Муром

Городок наш Муром хоть небольшой, но известен на Руси еще с языческих времен, а после Крещения и не единожды в летописях упоминается.

С самого начала славился он своими мастерами и торжищами, а когда при Батые сгорел Муром дотла, то было на пожарище место пустое, но недолго. Через полвека присоединили его московские князья к своим владениям, и стал город Муром крепче прежнего.

Из наших же мест и богатырь святой, о котором вся Русь наслышана и песни пела, — Илья Муромец, тот, который Идолище поганое и Соловья-разбойника, по преданию, одолел. Петр с Февронией, знаменитые чудотворцы, тоже отсюда.

И есть у города Мурома тайна, которую по сей день никто не разгадал. Говорится о ней смутно в летописях: мол, горел Муром не раз и не два на своем веку и выгорал дотла; злейшие, мол, были пожары.

А вот почему и откуда они у нас брались — о том только бабки по углам шепчутся да разные фантазеры, вроде старинного писателя Ермолая-Еразма, сказки рассказывают. Но то — сказки.

А есть истории, которые, можно сказать, совсем недавно и прямо на глазах у старожилов муромских случились.

* * *

Весной 1943 года Люба Ефимова получила похоронку на своего мужа, Александра Тимофеевича Ефимова, 1919 года рождения.

В те дни похоронки в село приходили нередко; многие бабы получили из рук почтарки Зинаиды серые конвертики. Эти бумажные семена всюду всходили одинаково: бедой и слезами, унынием и сердечной болью.

Но жизнь продолжала ход: словно большой ребенок, она ничего не желала понимать — каждодневно теребила женщин, требуя неустанных забот, труда и усилий.

Усталость не принимала в расчет и взваливала на них все больше. Многие бабы, поплакав, втягивались в свое беличье колесо, включались в общую суету и бег. И боль, и страх от утраты засыхали на их душах, как струпья на ранах, и незаметно по пути где-то отваливались. Дети, родители-старики, общие труды и время излечивали.

Но с Любкой вышло иначе.

Во-первых, у нее не было детей. С мужем своим, Александром, расписалась Любка всего за пару месяцев до начала войны, и завести ребеночка они не успели. Во-вторых, осиротела она задолго до свадьбы, и жила теперь одна в старой родительской избе.

Получив похоронку, Любка словно закаменела: ничего никому не сказала, ушла в дом, зарылась головой в белую пену подзоров и перин на супружеской постели и лежала пластом два дня, не вставая.

На третий день Любкина свекруха, Татьяна Ефимова, явилась, держа на руках младшего сыночка, двухлетнего Сережку, и постучала кулаком в окно, чтоб вызвать невестку на разговор.

У Татьяны сыновей было пятеро. Сашка, на которого Любке похоронка пришла, был средний. Старшие его оба брата и муж Татьяны, Тимофей Иванович, все на фронте воевали, а на руках оставались Сережка и близнецы-подростки, Маша и Миша. Татьяне недосуг было слезы лить: узнав о смерти сына, баба только перекрестилась, кинулась на колени под образа, помолилась Казанской Божьей Матери, а слезу смахнув, зубы покрепче сжала да за хозяйство и работу вновь принялась.

— Любка! Любка, выходи! — кричала, стуча в окно красным натруженным кулаком, свекруха. Белобрысый чумазый Сережка вертелся на руках у матери, извивался червяком, стараясь сползти вниз.

Любка не ответила и не вышла.

Татьяна подхватила Сережку, с досадой стукнула еще раз, так что пересохшая на солнце краска с наличника посыпалась, и ушла — пора было корову доить, из стада домой гнать. Не до Любки.

Подружки еще пытались расшевелить горемыку-Любку. Но без толку: женщина и в поле выходила с каменным, неживым лицом, работала как машина, ни с кем не разговаривая. Сталкиваясь с людьми на одной дорожке, молчала, постно глядела в землю и на глазах таяла свечой.

«Убивается девка, — шептались бабы в деревне. — Если так пойдет, приберет ее мертвый Санька, за собой утянет. А что ты сделаешь?»

* * *

Первые дни июня выдались богатыми на грозы. Как-то раз в субботу младшие дети Ефимовы — тринадцатилетняя Машка и ее брат-близнец Мишка — заигрались, прыгая на сеновале возле Любкиного дома.