Ода абсолютной жестокости - Тим Скоренко Страница 55

Оно летит медленно. Слишком медленно, чтобы меня задеть. Я перехватываю копьё прямо на лету. Меня оттягивает назад, но я сохраняю равновесие. Чёрный воин в недоумении.

Я бросаю нож. Попадаю в глаз. Воин падает. Всё занимает не более пары секунд.

И тогда из-под земли начинают появляться другие. Их чуть ли не сотня. Я не могу понять, лезут ли они из каких-то подземных нор, либо просто прятались до сих пор, присыпанные чёрной пылью.

Я вонзаю нож в загривок носорога. Если бы он мог встать на дыбы, встал бы. Он бросается вперёд. Под его тушей чёрные воины гибнут один за другим. У меня в руке – дробовик. Я стреляю наугад. Почти каждый выстрел – в цель.

Чёрные не рассчитывали на такого, как я. Краем глаза я вижу, что воины окружают повозки. Они бросают копья и стреляют из примитивных луков. Направляю носорога на нападающих. Стрелы отскакивают от животного. Они не могут пробить его броню.

Я начинаю любить своего боевого соратника. Он сильнее, чем я. Ему не нужно бить, увёртываться, прыгать, убегать. Он может просто нестись вперёд, и все, попадающие под его тушу, превращаются в месиво.

Виркас – в центре сражения. Он похож на молнию. Он идеально держит равновесие, рубит и колет, стрелы летят мимо него. У него тонкий, напоминающий катану меч. Им не перерубишь бревно, зато рассечёшь волос. Вдоль.

Кто-то из деревенских машет мечом среди целой толпы чёрных. Я замечаю его в последний момент. Носорог сносит его вместе с врагами.

Наверное, они думали, что будет бойня. Она и есть. Только совсем не такая, на какую они рассчитывали. Чёрные не просто отступают. Один за другим они бегут прочь, бросая на поле боя оружие и соратников.

Через несколько минут всё кончено. Вокруг – только трупы. Уцелевшие чёрные скрылись за холмом.

Виркас покрыт кровью с ног до головы. Я подъезжаю к нему.

– Это кто? – спрашиваю я.

– Это дикари. Когда-то они были просто сектой, которая отказалась уходить с насиженных мест после пожарища. – Он тяжело дышит. – А потом их вера стала как-то меняться. Отказ от одежды, от цивилизации. Результат – перед тобой.

– Зачем тогда они напали?

– Ну, жрать-то хочется.

В последнее время мне везёт на каннибалов.

Рассматриваю один из трупов. На самом деле, дикари белые. Их тела густо покрыты мерзкой чёрной слизью. Засыхая, она образует что-то вроде панциря.

Виркас видит, как я дотрагиваюсь до тела.

– Это смесь испражнений местного болотного ящера, торфа, пыли и ещё какой-то дряни, – говорит он. – Я видел, как это готовится.

– Где? – оборачиваюсь к кузнецу.

– Я был у них в плену. Сбежал.

По его тону я понимаю, что расспрашивать не стоит.

Виркас – тоже берсерк. Такой же, как и я. Как Файлант. Но мне кажется, что он мудрее нас всех. Больше всего он напоминает мне Киронагу. Моего лучшего врага. Мне на самом деле жаль, что Киронаги больше нет.

Среди наших – шестеро убитых и трое тяжелораненых. Их добивает Виркас. В это время я достаю стрелы из шкуры носорога. Животное мужественно терпит.

Мы грузим трупы в фургоны и продолжаем путь. Чёрных не видно.

Мы с Виркасом едем впереди.

– Я так понимаю, что это не все сюрпризы Чёрных земель, – говорю я.

– Сюда император уже после пожара сгонял неугодных. Не бандитов и даже не политических врагов. А всяких безумцев. Таких же сектантов, как чёрные. Проповедников. Всяких извращенцев, которым не место в казематах.

– Есть такие, кому не место в казематах?

– Думаю, в Оменескорне тоже есть такие. Если всех замуровывать в стены, то не хватит стен.

Выгоревший рай для уродов. Мир, где нет физического уродства, населен моральными уродами. Каждая смерть обновляет не только тело. Смерть обновляет разум. Иначе мы все сошли бы с ума от той вечности, которая у нас впереди. И разум изменяется с каждым воскрешением: чуть-чуть. Этого хватает.

– И когда следующая встреча?

Он усмехается.

– Этого не знаю даже я.

* * *

Мы останавливаемся на привал в обещанном оазисе. Это клочок земли размером тридцать на тридцать метров, не больше. Тут растут деревья. Тут есть трава. А вокруг – всё та же выжженная равнина.

– Почему здесь никто не поселился? – спрашивая я у Виркаса.

– Люди продолжают жить на выжженной земле не потому, что император приказал им жить на выжженной земле. Они продолжают на ней жить, потому что они так хотят.

Это исчерпывающий ответ.

Мы сидим на траве. Я пью горячий чай из котелка. Виркас жуёт огромный кусок мяса.

Некоторое время мы молчим. Все заняты своими делами. Потом я задаю вопрос, который беспокоит меня уже некоторое время.

– Что мы везём, Виркас?

Его молчание красноречиво.

Никакие крестьяне не повезут картошку и лён за восемь дней пути к столице. Да ещё караваном из пятнадцати телег. Если открыть полог повозки, там действительно будет провиант. Везде. Но я не копался в глубине.

– Карик, – говорит Виркас.

Рай для богатеев. Пятнадцать повозок необработанного карика. Деньги, которых хватит на год существования всей деревни. А если карик обработанный, то на два года.

– Все знают?

– Все.

Я молчу.

– Ты думаешь сейчас, что за время твоего пребывания в деревне никто и словом не обмолвился, – говорит кузнец. – Потому что это работа. Это дело. О нём не говорят вслух.

– Бывают набеги?

– Да.

Поэтому в деревне много вооружённых людей. Карик растёт плохо и только на особых землях. Соседние провинции наверняка нападают с целью похищения урожая.

– Ты знаешь, что такое молчать, Риггер.

Меня пробирает до костей. Он попал в точку. Я знаю, что такое молчать.

Подходит Марфа.

Виркас тут же исчезает. Напоследок смотрит на меня выразительным взглядом.

Она садится рядом.

– Ты и в самом деле такой, каким тебя описала Бельва, – говорит она. – Только ты менее жесток. Она писала, что ты не знаешь, что такое жалость.

Когда Бельва писала то письмо, я и в самом деле не знал, что такое жалость.

– Да.

– Три года назад чёрные нападали на нас. В том же месте. Они не слишком умны. У них короткая память. Тогда с нами шли два стражника. Первого убили сразу – копьём. Второй сражался, как мог. В него попала стрела. Мы отбились. У нас осталось в живых три человека. У чёрных – никого. Три человека везут семнадцать повозок с трупами. Представляешь? Медленно, очень медленно. Мы не дотянули до оазиса. Шли ночью.