Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина Страница 52

Манок Егор кинул в колодец. И, глянув в черную его глубину, покачал головой.

— Ну что, мой мальчик, я сделал то, что было мне поручено… и вот даже интересно, отпустят ли меня на свободу? Как ты думаешь? Я вот сомневаюсь. Но спросить стоит, верно?

Егор устал.

Он слышал, как гудят ноги.

И руки болят.

И спину крутит, будто он, Егор, состарился вдруг.

— Это от нагрузки. И конь под двумя седоками ляжет, что уж говорить про тело, которое две души везти вынуждено.

Мор вытащил из колодца ведро и припал к грязноватому краю. Он пил жадно, а Егор ощущал и холод — от воды ломило зубы. И сладость ее. И легкий тухловатый запах.

— Подземная… в мое время ее живой называли, хотя, конечно, преувеличение… а нам пора. Идем…

Он и вправду пошел.

И не вниз по улице, а вверх, к старостиному дому.

— Что, Егорушка? — Марьяна Ивановна сидела на сей раз не со спицами, но с семками. Белыми. Тыквенными. Насыпала на подол, жемчугами расшитый, да лузгала.

Подхватывала по одной.

Пальчиками сдавливала.

И вытаскивала темное нутро.

— Поговорить, Марьянушка, — сказал Мор. — Ты обещала…

— Не тут. — Марьяна Ивановна поднялась, смахивая семечки, которые рассыпались и спрятались в жирной земле. — Совсем ума лишился?

Она вцепилась в рученьку Егорову, и от хватки этой кости затрещали.

— Не мог кого другого найти? Надо было на рожон… а если приметит кто?

— Кто?

— Не знаю… Люциана… или вот Фролушка… у Архипа чутье…

— Отпусти меня…

— И этот балбес мигом полетит к Архипу. — Марьяна Ивановна постучала по голове Егора. — Или думаешь, уговорить получится? Хотя если…

Взгляд ее стал холодным.

А пальцы железными. Еще немного, и кость хрустнет.

— Не пугайте мальчика. — Мора этакое преображение оставило равнодушным. — Он и без того растерян…

— Не серчай, Егорушка, на старушку. — Марьяна Ивановна руку выпустила. — Поверь, есть у меня свои причины делать то, что делаю… да, есть… а тебя придется… неразумно, но… манок поставил?

— Поставил.

— Азар…

— Провел.

— Стрельцов…

— Завернул на ночную тропу. — Мор говорил кратко, и от краткости этой становилось крепко не по себе. — Еще не скоро выберутся, а если и выберутся, то ближе к границе.

— Замечательно… девок ты выпустил?

— Я, — запираться Мор и не думал.

— Зачем?

— По старому знакомству… пожалел…

— Ну да, ну да… а я так и поверила… ты, дорогой, на жалость не способен. Зачем выпустил?

— Смеху ради.

Марьяна Ивановна щелкнула пальчиками, и тело скрутила такая боль, что Егор не выдержал, закричал. Правда, крика никто не услышал. Его раздирало на клочья, а каждый клок горел огнем. И муке этой не было видно ни конца ни края.

В какой-то миг боль стала невыносимой.

И Егор увидел себя со стороны.

Застывшего.

Белого.

С раскрытым ртом и глазами, налитыми кровью. Он еще дышал, но дыхание это таяло, что вешний снег. И Марьяна Ивановна, ощутив, как уходит жизнь из тела, провела по Егорову лицу ладонью, стирая заклятие.

— И как, дорогой, — она попридержала Егора за руку, — еще смешно?

Ей не ответили. Сам Егор и дышал-то с трудом, а тварь, в его тело забравшаяся, и вовсе будто бы сгинула. Но нет, отошла, ответила хриплым голосом:

— И зачем это было надо?

— А затем, дорогой, что ты много воли себе взял… думаешь, не понимаю?

— Думаю, что ты не собираешься слово держать. — Ярость Мора была холодной, и этот холод заставил Егора очнуться.

Хватит ныть.

И биться о стеклянную стену смысла нет.

Надо подумать… подумать и сделать что-то, что даст ему свободу… а нет, так и умереть с честью.

— Я ведь клятву давала. — Марьяна Ивановна на этакое обвинение не обиделась.

— И что с того? Мы оба знаем, нет такой клятвы, которую нельзя обойти. — Мор облизал сухие губы. — И ты… что сделаешь? Заточишь меня? Или просто развеешь?

— Еще не решила. Я бы и отпустила, да только ж у тебя, поганца, характер такой, что тихо не усидишь, начнешь людям пакостить. А люди-то в чем виноватые?

— Значит, о людях думаешь? — Мор стер красную кровяную дорожку, которая выползла из уха. — А парня этого не жаль? Он ведь сдохнет. И остальные… и ты сама, верно? Ты не собираешься возвращаться…

— Пойдем, дорогой, прогуляемся до оградки… проводи старушку.

Она сделала вид, будто опирается на Егорову руку, тогда как сама держала его. И шла. И за собой тянула. А он еле ноги переставлял. Каждое движение отзывалось болью.

У ограды, старой, но крепкой с виду, Марьяна Ивановна остановилась.

— Что, Егорушка, тяжко?