Обряд на крови - Джим Батчер Страница 51

– Он устал, – произнес женский голос.

В зеркале появилась моя мать в свободном развевающемся платье роскошного сочного синего цвета. Глядя на безмолвную борьбу, она приблизилась. Портрет не льстил ей – она была полна жизни и энергии, да и движение добавляло ей красоты по сравнению с застывшим изображением. Она оказалась довольно высокой – почти шести футов, и это в сандалиях на плоской подошве.

У меня перехватило дыхание. Я ощутил на щеках слезы.

– Ты настоящая?

– А почему должно быть иначе? – удивилась она.

– Ты можешь быть просто мыслями Томаса. Только не обижайся.

Она улыбнулась:

– Нет, детка. Это и правда я. Ну по крайней мере в некоторой степени. Я вас обоих подготовила к этому дню. В обоих я оставила эту свою затею – частицу того, кто я и что я. Я хочу, чтобы вы оба знали, кем приходитесь друг другу.

Я с трудом перевел дыхание.

– Он правда твой сын?

Мать улыбнулась, и в темных глазах ее зажглась лукавая искорка.

– Ты ведь всегда славился отменной интуицией, младшенький мой. И что она говорит тебе на этот раз?

Взгляд мой затуманился слезами.

– Что это правда.

Она кивнула:

– Верь мне. Я ведь не могу защитить тебя, Гарри. Вы должны сами позаботиться друг о друге. Твоему брату нужна твоя помощь, как и тебе – его.

– Я не понимаю, – махнул я рукой в сторону зеркала. – Что ты имела в виду – «он устал»?

Мать посмотрела на Томаса и кивнула.

– Девушка, которую он любил. Ее больше нет. Она была его силой. Это знает об этом.

– Это? – переспросил я.

Она кивнула в сторону зеркала.

– Голод. Его демон.

Я проследил ее взгляд. Томас-образ едва слышно выдохнул какие-то слова, и Голод в зеркале отозвался фразой на незнакомом мне, скользком языке. Я не понял ни того, ни другого.

– Почему ты не поможешь ему?

– Я сделала то, что в моих силах, – ответила мать. Во взгляде ее вспыхнула темная, застарелая ненависть. – Я сделала все для того, чтобы отец его получил достойную кару за то, что он сотворил с нами.

– И с тобой, и с Томасом?

– И с тобой, Гарри, тоже. Рейт еще жив. Но он ослаб. Вдвоем у вас с братом есть шанс одолеть его. Ты все поймешь.

Голод прошипел Томасу еще несколько слов.

– Что он говорит? – спросил я.

– Говорит, чтобы тот сдался. Говорит, что нет смысла больше сопротивляться. Что он никогда больше не оставит его в покое.

– Это правда?

– Возможно, – кивнула она.

– Но он все равно сопротивляется.

– Да. – Она посмотрела на меня, и горечь мешалась в ее взгляде с гордостью. – Это может погубить его, но он не сдастся. Он же мой сын! – Она переместилась к самому краю зеркала и вытянула руку вперед.

Она вынырнула из зеркала, как из застывшей воды.

Я шагнул ближе, протянул руку и коснулся ее пальцев. Они оказались мягкими, теплыми. Она взялась за мою ладонь и чуть сжала. Потом подняла руку и коснулась моей щеки.

– Как и ты, Гарри. Высокий… прямо как твой отец. И мне кажется, сердце у тебя тоже его.

Я не нашелся, что ответить. Просто стоял и беззвучно плакал.

– У меня есть для тебя кое-что, – сказала она. – Если ты сам хочешь, конечно.

Я открыл глаза. Мать стояла передо мной, держа в длинных пальцах что-то вроде маленького драгоценного камня, в котором пульсировал неяркий свет.

– Что это? – спросил я.

– Способность к предвидению, – ответила она.

– Это знание?

– И сила, которая ему сопутствует, – кивнула она. Она улыбнулась – как мне показалось, чуть иронично. Знакомая какая-то вышла улыбка. – Считай это материнским напутствием, если хочешь. Это не заменит тебе меня, детка. Но это все, что я могу еще тебе дать.

– Я принимаю это, – прошептал я – а что я мог еще дать ей взамен?

Она протянула мне камень. Последовали вспышка, колющая боль в голове, почти сразу же сменившаяся другой – тупой, тягучей. Почему-то это меня ни капли не удивило. За знание надо платить болью.

Она снова коснулась моего лица.

– Я была такой надменной, – сказала она. – Слишком тяжелую ношу я взвалила на твои плечи, чтобы нести ее в одиночку. Я только надеюсь, что когда-нибудь ты простишь меня за это. Но знай: я горжусь тем, кем ты стал. Я люблю тебя, детка.

– И я люблю тебя, – прошептал я.

– Передай Томасу, что его я тоже люблю. – Она снова дотронулась до моего лица; улыбка ее была полна любви и боли. Из ее глаз тоже струились слезы. – Удачи тебе, сын мой.

А потом рука ее ушла обратно в зеркало, и все закончилось. Я сидел на полу лицом к Томасу. Его щеки тоже блестели от слез. Мы переглянулись и разом подняли глаза на портрет матери.

Прошла секунда, другая. Я опомнился и протянул Томасу его пентаграмму на цепочке. Он взял ее у меня и надел.

– Ты ее видел? – спросил он.

Голос его дрожал.

– Угу, – кивнул я. Старая глухая боль от одиночества захлестывала меня с головой. Но я вдруг понял, что смеюсь. Я видел – пусть Внутренним Зрением, но видел – свою мать. Я видел, как она улыбается, слышал ее голос, и это останется теперь со мной навсегда. Этого у меня не отнять никому. Это не заменит мне одинокой жизни, не защитит от горьких мыслей – но и о таком я раньше даже мечтать не мог.

Томас встретился со мной взглядом и тоже засмеялся. Щен выбрался из кармана моей куртки и принялся в восторге носиться по кругу. Маленький балбес не имел, конечно, ни малейшего представления о том, по какому поводу мы веселимся, но все равно с радостью принял участие в этом веселье.

Я подобрал щенка и встал.

– Я ведь ни разу не видел ее лица, – сказал я. – И голоса ни разу не слышал.

– Может, она знала, что так выйдет, – предположил Томас. – Потому, наверное, и сделала так, чтобы тебе это удалось.

– Она просила передать, что любит тебя.

Он улыбнулся, но улыбка вышла невеселой, горькой.

– И тебе просила передать то же.

– Ну, – заметил я. – Это немного меняет положение дел.

– Правда? – спросил он. Вид у него при этом был самый что ни на есть неуверенный.

– Угу, – утвердительно кивнул я. – Я ведь не говорю, что мы должны начинать все с чистого листа. Но кое-что все-таки изменилось.