Карантин - Сергей Малицкий Страница 50

Нет, конечно, ей далеко было до Томки, которая являлась совершенством вплоть до едва различимой черточки, но Марина явно бы не потерялась на ее фоне. В ней было то, что называется породой, и не было того, что зачастую и привлекает в первую очередь взгляд, – смазливости, внешнего эффекта, вычурной яркости. Яркость проступала позже, когда взгляд внезапно обнаруживал классическую прямизну носа и идеальную закругленность его кончика, высоту бровей и соразмерность подбородка, полноту губ и чистоту кожи, плавность шеи и строгость силуэта груди. Марина поправляла темные, чуть рыжеватые волосы, оборачивалась на Павла, словно чувствовала его взгляд, и он успевал заметить и точную, не широкую, не узкую посаженность глаз, и легкий прищур левого, что придавало лицу едва различимую, очаровательную асимметрию, и его безупречный овал, и заливался краской после того, как Марина грозила ему пальцем.

«Шермер влюбился», – начало шелестеть в аудитории и шелестело, пока однажды на дискотеке, устроенной в рекреации пятого этажа студенческой общаги, Марина не взяла Павла за руку и не отвела его в одну из комнат женского крыла. Там Павел и стал мужчиной.

На следующий день он парил на крыльях. Жизнь, которая до последнего вечера представлялась ему бесконечной лестницей, которая не позволяла ни остановиться, ни передохнуть ни на мгновение, вдруг обратилась пропастью, но пропастью не как символом падения и смерти, а пропастью как удивительной бездной, над которой можно парить, едва взмахивая крыльями, парить и смеяться, парить и смеяться.

К действительности его вернула сама Марина. Она точно так же взяла его за руку и отвела в кафешку напротив, перейдя вместе с ним под землей томящийся в перманентной пробке Ленинградский проспект. Павел заливался смехом, говорил какие-то глупости, был по-настоящему, по-идиотски счастлив, и только вот это юношеское безумие, которое все-таки настигло его к двадцати годам, помешало ему собраться с мыслями и наговорить Марине каких-нибудь бесповоротных глупостей.

Она положила свою руку на его и прижала палец к губам. Он замолчал.

– Правильно. – Только от голоса Томки у него потом появлялась похожая дрожь. – Помолчи. Можешь дать мне слово?

– Конечно! – Его все еще несло на крыльях к огню.

– Молчи, пока я не разрешу тебе говорить.

– Сегодня или всегда? – начал дурачиться он.

– Сейчас, за этим столиком.

Павел рассмеялся, но она легонько хлопнула его по руке.

– Хорошо. – Он попытался стереть с лица улыбку, хотя окончательно она не исчезала никогда. – Не скажу ни слова.

– Отлично. – Марина погладила его ладонь и убрала руку. Как оказалось, навсегда.

Принесли какой-то коктейль. Павел потом пытался вспомнить его вкус, но так и не смог.

– Понимаешь, – она сдвинула брови, – с другим бы я не стала говорить, но ты особенный. Ага, можешь немного погордиться. И не потому особенный, что я у тебя первая, и не потому, что ты был по-настоящему хорош. Да-да, я испытала нечто. Но об этом чуть после. Может быть. Другому бы я не сказала ничего, просто посмотрела бы, как он мучается, даже смотреть не стала – я и не смотрю, собственно. Тут ведь дело в чем – ты мне не нужен.

Павел окаменел.

– Точно так. – Она вытащила тонкую сигаретку, но не стала прикуривать, переломила ее, раскрошила в салфетницу. – Сегодня особый день, а в особый день надо делать что-нибудь особенное. А не бросить ли мне курить? Решено!

Он молчал.

– Женщина смотрит на мужчину как на отца своих будущих детей. Нет, – она глотнула из трубочки, – существует масса иных примеров, одна моя знакомая вышла замуж только потому, что у ее избранника была фамилия Волконский. Она тут же его захомутала, превратилась из Гороховой в Волконскую, после чего развелась с несчастным, отхватив у него еще и часть имущества. Твоя фамилия, кстати, ей понравилась бы больше: пафоса нет, а очарования хоть отбавляй.

Павел почувствовал, что у него пересохло в горле.

– Нет, я далека от мысли, что всякая дама стремится устроить с помощью мужчины какие-то обстоятельства своей жизни. – Марина пожала плечами. – Многим присуще и чисто мужское стремление вкусить и насладиться, но пойми, – она наклонилась вперед, – жизнь коротка. Можно вкусить и насладиться, а потом сесть на сухой паек, а можно вкушать столько, насколько отпущено здоровья и молодости, и даже зрелости. Но даже и это не главное. Ты спросишь – что главное?

Павел продолжал молчать.

– Главное – надежность. Разменять крупную купюру легко, вроде бы и денег меньше не стало, но улетают они после этого не в пример быстрее. Ты думаешь, что я не хочу страсти, не хочу сердцебиения? Да я, может быть, на грани себя останавливаю, сдерживаю. И тут дело вовсе не в твоем каком-то положении, достатке, ты парень упорный, пробьешь головой стену, – тут дело во мне. Я тебя боюсь. Понимаешь?

Павел замотал головой.

– Ты – катастрофа, – прошептала Марина. – Объяснить не могу. Помнишь, такой вопрос задавали в школе: а пошел бы ты с ним в разведку? Я бы с тобой не пошла. Но не потому, что ты бы сдал. Наоборот. Я бы за тобой не успела, не выдержала, не соответствовала. Я – самка. – Она еще ниже наклонилась вперед и громко с шелестом прошептала: – Я – самка. У меня ощущения на коже. И вот от тебя у меня на коже – холод! Я могу флиртовать, могу переспать, могу даже поиграть в любовь, но позволю себя любить и, главное, позволю самой влюбиться, когда почувствую, что вот это и есть то самое – покой, тепло, радость, страсть, надежность и соразмерность со мной. Пойми!

Павел молчал.

– Пойми. – Она откинулась назад и показалась еще прекраснее. – Все девчонки разные, хотя кое в чем и почти одинаковые. Кому-то нужен папик, кому-то служка, кому-то теплый южный ветер в форточке, чтобы купюрами шелестел. Мне нужна соразмерность. Ну как брат-близнец. Как надежный контакт. Как движок, который не с полоборота на любом морозе, а который тарахтит долгие годы без надрыва, но неустанно. Нет, я не хочу сказать, что не бывает внезапной безумной любви, все под Богом ходим, но я ее не хочу. Не хочу получать удовольствие от того, что меня выколачивает об асфальт на полной скорости, когда заносит на поворотах. А с тобой я вдруг почувствовала, что близка к этому. Не хочу! Поэтому и говорю тебе сейчас об этом. Ты, конечно, можешь приклеиться и слегка затруднить мою жизнь, с чем я справлюсь, но я просто прошу тебя: отпусти! Не хочу!

Он молчал.

– Тут ведь вот еще что. – Она подперла подбородок ладонью. – Мужики же ведь слабый народ. Женщины сильнее. Именно потому что они слабые. Слабый должен постоянно жить в напряжении. Он слабый, он не рассчитывает на силу, значит: зубы стиснуть – и на волевых! А ежедневные часы у зеркала, в ванной, с утюжком, с иголкой? Да любой мужик взвыл бы через день! А женщина как солдат: надо. Поэтому она сильнее! Но у мужиков есть еще одно слабое место. Не у всяких, но про уродов и отбросы мы же не говорим? Слабое место – это то, что в штанах. Не в том плане, что силы в нем мало, а в том, что крепится оно часто напрямую к сердцу. Я, Пашка, не хочу, чтобы ты стал циником, но вот эту первую твою страсть, что мозги тебе затмила, хочу отменить. На первой близости ведь и завернуться можно, я сама едва не завернулась, но мне проще было – боль не дала, хотя кое-кого боль прочнее прочного приклепывает. Знаешь, ты меня слушай, конечно, но имей в виду, что гоню я сейчас настоящую пургу. Ты, кстати, умеешь слушать. На будущее запомни: будешь так же слушать – любая баба наполовину уже твоя. Остальное-то у тебя есть – и достоинство во всех смыслах, и внешность, и харизма. Еще вот машину крутую да черные очки – просто коза ностра!