Тигана - Гай Гэвриэл Кей Страница 49

Он послал всего за несколькими женщинами из своего сейшана в Играте, оставив его в основном нетронутым. Политика его было понятной: контроль над сейшаном служил символом, подтверждавшим статус и власть Джиралда, который теперь стал регентом Играта и правил от имени отца.

При таких переменах здесь, в колонии, новый сейшан очень отличался от старого; об этом ей говорили и Венчель, и Шелто. В нем царило другое настроение, совершенно другое.

В нем, среди прочих женщин из Корте, Кьяры и Азоли и горстки женщин из Играта, находилась одна женщина по имени Дианора из Чертандо. Из Чертандо, где правили барбадиоры.

Во всяком случае, так думали все во дворце.

Тогда чуть было не началась война, вспомнила Дианора.

После того как ее брат ушел из дома, шестнадцатилетняя Дианора ди Тигана, дочь скульптора, погибшего на войне, и матери, которая с того дня не вымолвила ни слова, решила, что посвятит свою жизнь уничтожению тирана на Кьяре.

Ожесточив свое сердце, как это вынуждены делать мужчины перед битвой и как, наверное, пытался это сделать отец у Дейзы, она начала готовить себя к тому, чтобы покинуть мать в пустынном, гулком доме, некогда полном радости. Где принц Тиганы гулял по двору, обняв одной рукой за плечи ее отца, обсуждал и хвалил стоящие там еще не законченные скульптуры.

Дианора помнила.

У входа в Зал аудиенций она с одобрением поглядела на свое отражение в зеркалах, висящих в золоченых рамах на противоположной стене, потом инстинктивно отыскала взглядом канцлера д'Эймона Игратского. Второго по могуществу человека при дворе.

Как и следовало ожидать, он уже смотрел на них с Солорес, и его взгляд оставался таким же холодным, как всегда. Именно этот взгляд так тревожил Дианору, когда она впервые появилась здесь. Она думала тогда, что он ее невзлюбил, или того хуже, что он почему-то ее заподозрил. Только спустя много времени она поняла, что он недолюбливал и подозревал практически каждого, кто появлялся при дворце. Каждый удостаивался одинаково ледяного, оценивающего, пристального взгляда. И в Играте, догадалась она, происходило то же самое. Верность д'Эймона Брандину была фантастической и непоколебимой, как и его готовность защищать своего короля.

С течением лет Дианора стала испытывать уважение, сначала против своей воли, к суровому канцлеру. Когда он, по-видимому, начал ей доверять, она сочла это своим личным триумфом. И доверял уже много лет, иначе ей бы никогда не позволили остаться на ночь в постели со спящим Брандином.

Триумф предательства, подумала она с иронией, острие которой было направлено внутрь, против нее самой.

Д'Эймон описал подбородком экономный полукруг, потом повторил тот же жест для Солорес. Этого они ожидали: им приказывали смешаться с толпой гостей и вступить в беседу. Ни одна из них сегодня не займет место рядом с Островным Троном. Иногда они там сидели, как и прекрасная, никем не оплаканная Хлоиза до своей неожиданной, безвременной смерти, но когда прибывали гости из Играта, Брандин строго придерживался протокола. В таких случаях сиденье рядом с ним демонстративно оставалось пустым. Для Доротеи, его королевы.

Разумеется, Брандин еще не появился в зале, но Дианора увидела, как Рун, лысеющий, пошатывающийся шут, ковылял к одному из слуг, подающих вино. Рун, неуклюжий, прискорбно слабоумный, был наряжен в роскошные белые с золотом одежды, поэтому Дианора знала, что так же будет одет и Брандин. Это было неотъемлемой частью сложных взаимоотношений между королями-чародеями Играта и их избранными шутами.

Столетиями в Играте шут служил тенью и отражением короля. Он одевался, как монарх, ел рядом с ним на официальных приемах, присутствовал при вручении наград или принятии решений. И каждый из избранных королем шутов имел заметные увечья или врожденные уродства. Походка Руна была вялой, черты его лица деформированы и искажены, руки болтались под странным углом, а речь почти невозможно было понять. Он узнавал придворных, но не всегда так, как от него ожидали, в чем иногда таился особый намек. Намек от короля.

Эту сторону Дианора не вполне понимала и сомневалась, что поймет когда-нибудь. Она знала, что затуманенный, ограниченный мозг Руна по большей части контролировал он сам, но также знала, что это не совсем так. В этом были замешаны чары, тонкая магия Играта.

Вот что она понимала: кроме того, что шуты Играта очень наглядно напоминали королю о том, что он смертен, и о его собственных недостатках, они одевались точно так же, как и их повелитель, а иногда служили его голосом, внешним проводником мыслей и чувств короля.

А это означало, что не всегда можно было быть уверенным в том, являются ли слова и поступки Руна, какими бы они ни были неуклюжими и нечленораздельными, его собственными или важным проявлением настроения Брандина. Для неосторожных эта почва могла оказаться предательской.

В данный момент Рун улыбался и казался довольным, подпрыгивал и угловато кланялся каждому встречному, и его золотая шапка каждый раз соскальзывала с головы. Но он смеялся, нагибался, и поднимал ее, и снова напяливал на свои редеющие волосы. Часто какой-нибудь слишком усердный придворный, стремящийся снискать расположение любыми способами, поспешно наклонялся, поднимал упавшую шапку и подавал ее шуту. Над этим Рун тоже смеялся.

Дианоре приходилось признать, что ей от него становится не по себе, хотя она и старалась спрятать это чувство под искренней жалостью, которую испытывала к нему из-за его физических недостатков и все более явственно заметной старости. Но основным для нее было то, что Рун тесно связан с магией Брандина, что он ее продолжение, ее орудие, а магия Брандина стала источником всех ее потерь и страхов. И ее вины.

Поэтому с течением лет Дианора ловко научилась избегать ситуаций, когда могла оказаться наедине с шутом; взгляд его простодушных глаз, так похожих на глаза Брандина, по-настоящему пугал ее. Если смотреть в них слишком долго, то казалось, что в них нет глубины, только поверхность, отражающая ее совсем не так, как зеркала в золоченых рамах, и в такие минуты ей совсем не нравилось то, что ее заставили там увидеть.

От дверей Солорес с непринужденной грацией, дающейся долгим опытом, скользнула вправо, а Дианора влево, улыбаясь тем, кого она знала. Нисайя и Киломена, каштановая и рыжая головки, вместе прошли вперед, вызывая вокруг себя заметное волнение толпы.

Дианора увидела поэта Доарде, стоящего рядом с женой и дочерью. Девушка лет семнадцати явно волновалась. Ее первый официальный прием, догадалась Дианора. Доарде елейно улыбнулся ей через всю комнату и низко поклонился. Даже на таком расстоянии, однако, она увидела в его глазах смущение: прием такого масштаба в честь музыкантши из Играта, наверное, сильно уязвил гордость главного поэта колонии. Всю зиму он раздувался от гордости за свои стихи, которые Брандин отправил на восток, чтобы позлить барбадиоров, когда осенью пришло известие о смерти Сандре д'Астибара. Долгие месяцы Доарде был совершенно невыносим. Но сегодня Дианора немного посочувствовала ему, хотя, на ее взгляд, он был просто большим обманщиком.