Белая нить - Алена Никитина Страница 48

На своём веку Аспарагус не единожды участвовал в сражениях, где численный перевес приходился на сторону противника. Не раз ему доводилось противостоять и вырожденцам. Но никогда после он не чувствовал себя столь — да простит Тофос его душу! — дерьмово. Даже по завершении схватки, в коей изувечил лицо и навсегда лишился благодати глядеть на мир двумя глазами.

Стоя на коленях в луже угольной-алой крови, Аспарагус попытался осмыслить случившееся и столкнулся с нехваткой умственных сил. Надумал подняться, но и тут потерпел неудачу. Спину прострелило. Кровь галопом забегала в висках, вторя надрывным ударам сердца.

Зелен лист, годы боевого затишья сказались на нем дурно. С приходом к власти Антуриума он поумерил гордыню воина и соглядатая в угоду мирским благам. Женился, познал радость отцовства. И не пожалел. Но, увы, размяк и позабыл, каково это — находиться в постоянном напряжении. Выслеживать то одно существо, то другое. И разгадывать навалившиеся скопом загадки, тщась сложить воедино сотни мелочей, кои не желали обрастать смыслом.

И это Аспарагус еще не упомянул об одной занозе, нарекаемой Олеандром. По отбытии из Барклей Антуриум чётко дал понять — защита наследника первостепенна. Но запамятовал сообщить, что его дражайший сын-отщепенец, чуть запахнет жареным, сделается в каждом дупле затычкой.

Вот не сидится этому непризнанному дарованию мира сего на мало-мальски безопасном месте — и хоть ты листву с рук обдирай. И плевать оно желало, что его бестолковые метания отягощают груз проблем.

Счастье, теперь Олеандр хоть белокрылую вырожденку не отыщет… Хотелось верить, что не отыщет.

Мертвящий звон в ушах затихал, словно выпроваживаемый из головы тягучим шипением. Сберегая дыхание, Аспарагус медленно приподнял голову и огляделся. Землистый курган слева исчез. Теперь на его месте темнела укладистая воронка, исторгавшая клубы сизого дыма. Сожжённая почва стелилась от неё чернью и перетекала в иссушенную до желтизны траву.

Ни хинов, ни престранных теней поблизости не шныряло. Равно как и двукровного орудия убийства — белокрылой девицы, коя нежданно перенаправила чары и упорхала с поля брани.

Поистине, никогда прежде Аспарагус не лицезрел столь диковинное колдовство.

Чистые свет и тьма. Боль. Очарование. Исцеление. Неведомые существа, сотканные из тёмных чар.

Не многовато ли умений? Даже для выродка.

Эта девчонка… Что она такое? Кто она, Боги?! Одна из вестниц конца света — не иначе.

Аспарагус всё размышлял, какие ошибки они с Каладиумом совершили в бою. И скоро осознал — заурядные. Недооценили угрозу. Зациклились на борьбе с хинами. А вдобавок малость окостенели, узрев двенадцать хвостатых тварей, пошитых из тёмных чар.

Видит Тофос, Каладиуму надлежало избавиться от Эсфирь, когда выдался случай, но он… Он до последнего лелеял надежду сохранить ей жизнь, вразумить и пригреть под листвой.

Самонадеянность сыграла с ним злую шутку. Прав был Стальной Шип, говоря, что значительную долю проплешин в броне Каладиума составляет убежденность в своей несокрушимости.

Аспарагус снова задумался над сущностью улетевшей девчонки, но услышал шорох. Превозмогая ломоту, напряг тело, готовый обороняться. Глазами считывал движения собрата, подползавшего слева. И разум обуяло нестерпимое желание отвесить ему пинка.

Вот он, Каладиум, кряхтя и постанывая, волочит израненную плоть по лужам и смотрит на него как на отребье — вроде бы снизу, но вместе с тем сверху вниз. Вот он, дриад, кой с Эпохи Стальных Шипов крутится возле Аспарагуса. Одаривает его при встречах крепкими рукопожатиями, притворными улыбками и восхищением, а на деле поддерживает их дружбу столь же лживо, сколь и горячо. И по сию пору стремится доказать не то соплеменникам, не то духу Эониума, что он надежней и даровитее Аспарагуса.

Ни для кого не было секретом, что в минувшие лета Каладиум метил на должность архихранителя. Обученный виртуозным мастером-океанидом, жаждущий хвальбы и почитаний, он выслуживался перед Стальным Шипом, изъявляя слепую преданность. Но когда дело дошло до перераспределения обязанностей, был послан заниматься грязной работой — калечить и умерщвлять соплеменников, большинство из коих и ножом для измельчения плодов-то орудовали неуклюже.

Каладиум вырвал из-за пояса клинок. Аспарагус со стоическим спокойствием дозволил лезвию подобраться к глотке.

Истинно, — мысленно говорил он Каладиуму, замершему рядом с кинжалом в руке, — Эониум оказал мне честь и предложил занять пост архихранителя еще накануне воинского сбора. Истинно, ты потерпел поражение вне битвы. А ведаешь почему? Не потому, что я изловчился умаслить Стального Шипа. Не потому, что ты в чем-то мне уступаешь. Отнюдь. Причины куда обыденней. Просто я в глазах Эониума отражался вовсе не тем, за кого меня принимали.

Ни живой, ни мертвый, со свалявшимися в пакли волосами и расширившимися зрачками, Каладиум едва дышал, зачерпывал воздух маленькими глотками. Лицо, грудь, пальцы — все в ало-черной крови. Плечо, на коем прежде сомкнул челюсть хин, тоже. Рубаха изодрана в лоскуты.

— Могу я поинтересоваться, какой немой мантикоры ты здесь промышлял? — спросил он и зашелся кашлем. Поди, сказалось отравление дымом. — Решил проследить за мной?