Голодный Грек, или Странствия Феодула - Елена Хаецкая Страница 41

– Сразу сетью его, – предупредил Андрей. – Они прыткие. Проснется – не поймаешь.

С легкой ношей на руках спустились к берегу, а там, одинокий и злой, ждал их хозяин карбаса. Монголы, не говоря худого слова, полезли в лодку и уселись опять как истуканы. Феодул сел вслед за ними. Андрей передал ему опутанного сетью хин-хина.

– Эй, – сказал хозяин карбаса и показал на тело мертвого существа, все еще лежавшее на носу, – а эту-то падаль куда девать? Не с собой же его везти обратно!

– Вынеси на берег, – велел Феодул Андрею.

Андрей молча повиновался.

Наконец все осталось позади – и остров, где рождается полночный ветер, и ледяное море, – лодка ткнулась в берег.

Поглядеть на живого хин-хина сошелся весь поселок. Существо беспробудно спало, шумно сопя широкими, будто вывороченными ноздрями, и во сне морщило личико, а жители поселка радовались тому, что хин-хин, хоть и не знает об обычае праздновать пятницу попойкой и иным веселием. Тоже пьян – совсем как взаправдашний человек.

* * *

Хин-хина поместили на лошадь позади Феодула. Предлагать эдакое соседство монголам ни Андрей, ни Феодул даже в мыслях не решались; что до толмача, то попыткам внедрить безрогого пленника к нему в седло он решительно воспротивился. Так и вышло, что повез Феодул хин-хина сам.

А тот, гляди ты, как отрезвел, так почти сразу и освоился. Глазами по сторонам водил, ноздри на новые запахи различно растопыривал: то раздует их, то сдует, то вовсе торчком поставит. Любопытно ему, лохматому. Костлявые обезьяньи пальцы вцепились Феодулу в плечи, а длинные ноги обхватили за талию. От шерсти хин-хина ощутимо пованивало рыбой.

Тронулись в путь.

И тотчас со всех сторон налетели ветры. Принялись трепать Феодула с товарищами. Был тут и западный ветер, зеленый, как трава; был и восточный – цвета желудя, обвивающий путника точно пеленами; и полуночный ветер – важный, золотой и тяжкий; но самым лютым показался Феодулу ветер полуденный, белый, ибо нес с собою влагу и обманчивое обещание весны.

Синеватое личико хин-хина страдальчески морщилось, глаза беспокойно шевелились под лысыми веками.

Надлежало пройти некоторое расстояние по берегу моря, а затем повернуть на северо-восток. Далее дорога пролегала по очень узкой долине. Справа и слева от этой долины, или, лучше сказать, расселины, высились голые черные скалы. Ветры, сходясь здесь все вместе, задували сразу со всех четырех сторон и с такой ужасающей силой, что никакой снег не удерживался на поверхности этих скал, никакая песчинка не могла найти себе здесь успокоения.

Нехорошо было это место еще и потому, что водились в долине какие-то особенно злокозненные монгольские демоны. Едет иной раз человек по долине, не ведая горя, а тут налетит демон и человека унесет. И ни одна живая душа потом не скажет, что с этим человеком приключилось. Сгинул – как не бывало. А иной раз и хуже случается: украдет демон не всего человека, а только его внутренности. Одну пустую оболочку в седле оставит. Со стороны кажется, будто ничего не случилось, а на деле – не человек едет, а голая видимость. И такое случалось.

Услыхав про демонские козни, Феодул призадумался, однако затем исполнился храбрости и сказал Андрею так:

– Может, и гнездятся в этих скалах какие-то демоны, а может быть, и нет, – нам-то с тобой что за печаль, Андрей? Демоны сии суть порожденье монгольское и нарочно для монголов предназначенное. Нам же, в истинного Бога верующим, такой напасти опасаться нечего.

И первым вошел в долину, а прочие опасливо потянулись следом.

Тут уж нахлебался Феодул страху. Едва лишь сомкнулись вокруг черные скалы, как поднялся громкий крик – и справа, и слева, но пуще всего откуда-то сверху. То звериная тоска в этом крике отзывалась, то слышались вдруг человечьи голоса, лопотавшие на неведомых наречиях; а потом раздался словно бы безутешный плач, и разобрал Феодул чьи-то жалобы, и язык этих жалоб был латынью. «Ax, ax, – плакал голос, – больно, больно… холодно, холодно… ах, ах… лед, лед…» И еще звенело что-то, пронзительно и тонко, словно крушили стекло…

От всего этого ужаса Феодул поначалу сомлел, но затем ощутил, как что-то колет его в бедро. Поначалу решил, что это хин-хин озорует, вздумал когти запускать, но пригляделся и понял: костяная Богоматерь, которую носил он, не снимая, на поясе, высвободилась из густых складок Феодуловой одежды и грозит ему тоненьким пальцем.

– Ave, Maria, – сказал Феодул.

Богоматерь улыбнулась, и в ущелье запахло розами. Голоса продолжали кричать, но теперь Феодул ясно слышал, что это лишь завывание ветра.

– Где ты была все это время, Всеблагая? – спросил Феодул костяную фигурку.

– Я – неотлучно с тобою, – отвечала она. – А вот ты где бродил, неосмысленный?

Ночевали в долине. Боялись. Поочередно сменялись у костра. Монголы добыли из своих вьюков маленький, обвешанный кистями барабанчик и всю ночь стучали в него, отпугивая злых духов, так что к рассвету барабанчик весь покрылся мозолями и не мог больше издать ни звука.

Хин-хин в первую же ночевку в обществе людей обнаружил порочные наклонности, а именно: тайно выбравшись из палатки Феодула, прокрался к монголам и там принялся обнюхивать их ноги, жмурясь от удовольствия.

Постепенно долина становилась шире. По мере продвижения отряда горы расступались все дальше, пока наконец на пятый день пути не скрылись за горизонтом. Вокруг вновь расстилалась безбрежная равнина, но теперь в плоской ее глади не было больше покоя; напротив – здесь угадывались какие-то незримые смерчи, и всяк ступивший на эту землю подхватывался неумолимым вихрем, который завлекал добычу все глубже и глубже, в таинственную утробу – туда, где зарождаются все неукротимые ветры, побуждающие монголов совершать походы и в страны рассвета – Китай и Яву, и в страны закатные, где ждал их со склоненной заранее выей богобоязненный король франков Людовик.

Вот уже показались стада, вот заметны сделались высокие телеги и белые юрты; вот уж и люди с черными, покрытыми толстым слоем сала лицами усмешливо скалятся навстречу… И тогда сын темника сказал Феодулу, что шатры эти – великого хана Мункэ, властителя Вселенной.

При этих словах у Феодула пресеклось дыхание, он схватился за грудь и вдруг разрыдался.

Встречали посольство великого Папы без всякого почета и почти без любопытства. Сын темника по прибытии страшно заважничал и оставил Феодула с Андреем, даже не дав себе труда проститься с ними. Андрей хмуро плюнул ему вслед и сказал:

– Все они таковы, монголы. Всяк, кто не монгол, для них существо низшее, ибо себя возомнили они владыками мира, прочих же – рабами своими и слугами.

Час или два спустя приблизился к путникам незнакомый монгол в очень грязном рыжем треухе, сдвинутом на бровь. Оглядел Феодула с Андреем, щелкнул языком и засмеялся, показав вычерненные зубы с большой щербиной спереди.

Феодул насупился. Монгол сказал что-то, махнув рукой.