Гиперборейская чума - Михаил Успенский Страница 37

– Где мой аппарат?

– Да вот… Крутая машина, братан, слушай! Я такие только на картинке и видел. Это же вроде концепт – или уже серия пошла?

– Это трофей, – строго сказал подошедший Марков. – Взят в бою.

– Слушайте, парни, а сами-то вы откуда?

– Из Москвы.

– От Хирурга, что ли? – И – напряжение в голосе.

– От Панкратова.

– Не слышал…

– Эй, – закричали снизу, – тут у них пацан какой-то связанный! Да он еще и негр!

Терешкову ярко вспомнились рейнджеры. Затеплился бок под «кольтом». Гады.

– Дайте ему по башке, – велел он, – и пусть лежит.

– Ну!

Заводятся моторы. Запах сгоревшего бензина. Муть.

– Понеслись!

И – понеслись! Вновь надо было крутить динамо, мотор ревел и вибрация била в руль, но Терешков был счастлив.

Сзади слышны были сирены, похожие на полицейские, но не было ни погони, ни пальбы. И коптеры не утюжили небо, и с оверлук-сателлитов не давали подсветки…

Короткая езда – может быть, пять минут.

Нырнули в спящий квартал. Звук упруго отлетал от стен.

Под арку. Неровный проезд. Переулок. Налево…

– Стоп! Глуши!..

Дворик – маленький, десять на двадцать. Со всех сторон – черные воротца. Стас – или Димон? – быстро отпирает одни, внутри загорается свет, там небольшой ангар, стоит на козлах мотоциклетка, что-то валяется…

– Закатывайте!

И Терешков закатывает горячую мотоциклетку внутрь, прислоняя к стене, набиваются другие, всего их семеро, ворота закрываются, скрежет замка…

– Уау! Как мы им вломили!

– Димон, чего ждем? Отпирай!

Поднимается люк в полу, там загорается свет.

– Пошли. Эй, придержите парня!

Терешков понимает, что придержать нужно его, но все равно успевает упасть раньше.

И сразу – вкус пива на языке.

– Пьет.

– Так ведь пиво же…

– Слушай, в больницу, наверное, надо чувака… мозг сотрясло…

– Ничего, товарищи, все обойдется, – голос Маркова. – Он и с поезда падал, и с аэроплана – без последствий. Привычка выработалась.

– Каскадер, что ли?

– Можно сказать и так… – Марков бывает порой удивительно уклончив…

– Нормец, – повторил Терешков, не открывая глаз. – Пуржать – не стоеросить. Про. Химли загуенец держать?

Он попытался сесть. В голове, если говорить честно, бродило.

– Нич-че не понимаю… – прошептал кто-то с уважением.

Терешков с трудом проморгался. Он почему-то ожидал, что свет будет невыносимо яркий, но нет: молочно-белый, оплетенный проволокой фонарь светил хорошо, в меру. Мотоциклетчики – молодые парни в расстегнутых кожанках, один с бородой, один с волосами до плеч – лежали и сидели на зеленых и серо-полосатых тюфяках, брошенных на пол. В центре между всеми стоял большой надорванный картонный ящик, из которого изумленно таращились пивные банки.

Одну, открытую, тут же сунули Терешкову в ладонь.

– «Миллер», – тщательно прочел он надпись на боку. – Ненавижу…

И, запрокинув голову, стал шумно пить.

– А его зовут Валентин, – сказал Марков. – Сейчас он вправит себе мозги и будет общителен, как я.

Терешков втянул последние капли и кивнул.

– Да, – сказал он. – Я могу быть общителен, как мой друг Марков. Хотя его вызывающие отношения с женщинами вызывают ненужное отношение к себе. К нему. К себе… Или?.. Да. Так что я хотел сказать? А, вот. Вспомнил. Какое число сегодня?

– Шестое.

– А месяц?

– Ну так это… Июнь.

– А год?

– Ни хрена ты с дуба рухнул… Девяносто восьмой.

– Я тебе говорил! – Терешков уставил палец на Маркова. – Все сходится. И еще, товарищ: что это значит: «Крутой навороченный байк»?

ГЛАВА 8

ПРОШЛО ДЕСЯТЬ ДНЕЙ. В МОСКВУ, В МОСКВУ!.. ПЕРВЫЙ ИЗ СПИСКА. ПОЧЕМ ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА?.. ЗДРАВСТВУЙ, ЛЕНИН.

Здесь пришлось проще, чем в две тысячи двадцать восьмом. По крайней мере, были в ходу и золото, и наличные деньги. Больше того: за деньги можно было купить все что угодно. До чего кстати оказался сверток старой, вышедшей из употребления «зеленой капусты», сунутый в последнюю минуту Дедом. Здесь «капуста» имела немалый вес… да и николаевские империалы можно было легко обменять на непривычного размера и вида рубли…

– Вот она, мерзкая рожа капитализма! – говорил Марков, потрясая темно-красными обтрепанными паспортами с переклеенными фотографиями. – Как поживаете, Сергей Панкратьевич Козорезов, год рождения тысяча девятьсот шестьдесят четвертый? Прекрасно поживаю, отвечаешь ты мне, Федору Эдуардовичу Мелешко, рождения тысяча девятьсот шестьдесят девятого…

– Две мерзкие рожи, – меланхолично отвечал на это когда-то Терешков, а ныне Козорезов.

– Все продается, и все покупается!..

– А что? Очень даже удобно.

– Ты ренегат, Козорезов!

– И разложенец. Давай лучше решим, командир, что делать будем. В тактическом плане у нас полное отсутствие ясности…

– Что делать, что делать… Внедряться.

Они внедрялись уже вторую неделю. Удачно сведенное первоначальное знакомство помогло замечательно: мотоциклетчики не выдавали тех, кого однажды сочли своими. Они и были зачатком тех самых «ночных бомбардировщиков», которые так дерзко сопротивлялись интервентам тридцать лет спустя… Но сами мотоциклетчики этого еще не знали и не подозревали ни о чем грядущем.

Повседневная жизнь, в которую вскоре окунулись испытатели, ничем не походила на ночное приключение. Здесь – как, впрочем, и «дома», и в будущем, – есть разные миры, текущие раздельно, почти не перемешиваясь: как вода и масло…

С помощью Димона «вписались» в маленькую облезлую – но с ванной, горячей водой и ватерклозетом – квартирку вблизи железнодорожной станции, обзавелись самыми неотложными документами (их требовалось немало, но, в отличие от будущего, тут они достаточно легко добывались); подолгу смотрели «ящик» (так назывался предшественник скрина), читали свежие газеты, вечерами вели беседы с заезжавшими на огонек мотоциклетчиками – осторожно и по касательной. Впрочем, своих чудаков и даже опасных сумасшедших на улицах хватало с избытком…

Республика агонизировала. Коммунисты стали банкирами и заседали в парламенте. Над Москвой возвышался идиотский памятник царю Петру. Белые безнаказанно издавали толстые газеты. Харьков оказался за границей. Нищие подаяние не просили, а – требовали. Бандиты никогда не бывали в лесу.